Букан, Акума и... сенбернар

Продолжение. Начало в NN 24, 25, 26

Есть какая-то подлая закономерность: чем талантливей человек, тем тяжелей выпадает ему жизнь: Вот сюда, на Суворовскую площадь, в 1918 году выбегала едва одетая Ахматова, чтобы у прохожих прикурить папиросу на весь день. Спичек в городе, когда жила здесь, в Мраморном, просто не было. А она курила тогда, и очень много курил ее новый муж - Шилейко.

Оговорюсь, до 1926 года она попеременно жила то здесь, то в Шереметевском дворце, то на Неве. Тут же, во флигеле Мраморного дворца (Миллионная, 5), было общежитие ученых, где Шилейко, ассириолог, знаток древних языков и поэт, женившийся на Ахматовой, получил две комнатки - "одно окно на Суворова, другое на Марсово поле". За серо-палевыми шторами их и жили. Третьим был "безукоризненно воспитанный" сенбернар Тап. Тонкие руки Ахматовой с трудом удерживали его, когда к ним приходили. Вход был из подворотни, откуда шла на второй этаж лестница, сохранившая и ныне следы золотой роскоши. Тем резче был контраст с бытом, с мужем ее, которого мало кто признавал. Позже и она назовет это замужество "мрачным недоразумением". А тогда женитьба "горбоносого ассириолога" удивила Блока, Кузмина, Чуковского. Гумилев прямо сказал: "Я плохой муж: Но Шилейко... катастрофа, а не муж". Не поверила. Были какие-то свои причины. И ничего не объясняет фраза: "К нему я сама пошла... Чувствовала себя... черной, думала, очищение будет".

Шилейко - его звали Вольдемар-Георг-Анна-Мария - был гениален. Знал 40 языков. Студенческие еще его работы оборачивались в Германии солидными увражами, о которых профессора писали восторженные статьи. В 23 года ему предлагали кафедру в Баварии! А он был вечным студентом, "который не сдал зачетов, унес на дом и прожег пеплом от трубки музейный папирус". Смугл, как турок, худ, как Дон Кихот, в выгоревшей дедовой шинели с вытертыми бобрами. Дед, кстати, был полковником, расстрелянным за переход на сторону мятежников в Польше...

Здесь, в их квартире, стояло трюмо, комод, узкая этажерка. Жили бедно, без посуды, даже без водопровода. Электричество "давали" ближе к полночи. Столовая - 6 шагов на 6, передняя - 4 на 2. Ахматова вспоминала: "Три года голода". Больной Шилейко без всего мог обходиться, но только не без чая и курева. Сама топила печи, стояла в очередях. Однажды обратилась к Горькому: дайте работу. Тот объяснил: "Служба ничего, кроме нищенского пайка, не дает", - и повел ее смотреть коллекцию ковров, которую собирал, - пишет жена Мандельштама. - Ахматова... с тех пор, кажется, ковров и не любила:" Видел ее в те дни, но в Фонтанном доме (наб. Фонтанки, 34), и Чуковский: "У Ахматовой крикливый, резкий голос... будто она говорит... по телефону. К Шилейке ласково - подходит и ото лба отметает волосы... С гордостью рассказывала, как он переводит стихами "с листа". Она еще смеялась шуткам мужа. В 60-х скажет: "Мог поглядеть на меня, после того как мы позавтракали яичницей, и произнести: "Аня, вам не идет есть цветное". Шутил и удачно: я не желаю видеть падение Трои, я уже видел, как Аня собирается в Москву". А иногда смеялся над ее безграмотностью; она и впрямь писала порой с поразительными ошибками: "выстовка", "оплупленный". Любила капризно сказать "домку хочется", вместо "хочу домой": И была как бы накоротке с великими: прочитав что-либо у Пушкина, могла крикнуть: "Молодец, Пушняк!" Впрочем, Шилейко и предсказывал: "Когда вам пришлют мантию из Оксфорда, помяните меня в своих молитвах!" И ведь напророчил-таки...

Стол ее стоял у окна на Марсово поле. "Здесь так тихо, так далеко от людей!" - говорила про это жилье. Рядом стояла двуспальная кровать, короче обычной; на ней, положив в ноги бутылку с горячей водой, она могла лежать лишь наискосок. "Покрыта одеялом и шубой. Сорочка - полотняная, грубая... очень ветхая, - записывал Лукницкий. - И разве не позор, что Ахматова не имеет 7 копеек на трамвай?" Однажды он сказал ей об этом. Она остановилась и тихо произнесла: "Тысячу раз я вас просила не заговаривать об этом. Идите... Каждый человек живет так, как он может:" А двуспальная кровать, кстати, была "с историей". Она принадлежала подруге ее, Олечке Судейкиной, актрисе, танцовщице, художнице. В нее были влюблены Блок, Сологуб, Северянин, Хлебников. Но в те дни Ольга была с Артуром Лурье, композитором, и именно от их семейной кровати самолично отпилила кусок - та не влезала в какую-то там нишу. Лурье рассвирепел, купил новую кровать. А эта перешла к Ахматовой. "Что же было дальше?" - спросил Лукницкий. Ахматова засмеялась: "А ничего. Их семейная жизнь тем и кончилась:" Кончилась, добавлю, не без ее помощи. Она, у которой уже был когда-то мимолетный роман с Лурье, вновь сойдется с ним. В том числе из-за ревности Шилейко. Он называл ее "Акумой", что переводил как "нечистая сила", хотя по-японски это звучит как "уличная женщина". Она же звала его "Букан". Так вот, этот "Букан" принуждал ее сжигать, не читая, письма, запрещал читать на публике стихи, даже писать их. Более того, уходя отсюда, запирал "из ревности" ворота. Но Акума такой тощей была тогда, что "выползала из-под ворот, как змея". На улице ее поджидали, смеясь, Артур и Ольга. Артур вообще, считала, "спас" ее. Как? Об этом я расскажу у другого дома поэта.

...Напоследок скажу: этот брак Ахматовой был, похоже, вообще мистификацией "ассириолога". По правилам тех лет, смеялась потом Ахматова, о женитьбе достаточно было заявить в домоуправлении. Шилейко сходил туда, сказал, что запись о браке сделана. Но когда потребовалось уведомить управдома о расторжении брака, то записи этой, кажется, вообще не обнаружили... Не очень остроумно получается, не правда ли?

(Продолжение следует)

Смотрите также: