Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36.
Здесь, в желтом здании Гренадерских казарм (Карповка, 2), Блок проживет целых 17 лет. Тут будет квартировать его отчим - гвардейский полковник Кублицкий-Пиоттух. Мать Блока, считавшая, что он заменит Саше отца, ошиблась: муж был равнодушен к ребенку - "непоправимая катастрофа". Катастрофой чуть не окончится здесь жизнь и самого Блока...
"Две незабвенные комнаты, - вспоминал этот дом Городецкий. - Я их помню наизусть... Со старинным диваном... высоким окном... Полка с книгами, на ней всегда гиацинт... Ощущение чистоты и молитвенности, как в церкви". Отсюда Блок ходил в "страшно плебейскую", по его словам, Введенскую гимназию (Большой проспект, 37) на Петроградской стороне (ее сносят ныне). "Блок был курчавый, - вспоминал однокашник, - его лицо напоминало изображения на старинных римских монетах". То есть походил, надо полагать, на императоров. Но "император" был слаб в арифметике. "По русскому, - напишет его тетка, - дело шло гладко". Увы, и это не так - твердая четверка у "императора" была лишь по латыни. Но зато еще гимназистом он познал "науку страсти нежной", влюбился в женщину старше его на 20 лет. Как же колотилось его сердце, когда в "закрытой карете" он увозил на свидание ее, Ксению Садовскую, мать троих детей, жену статского советника. "Твой навсегда", - подписывал письма к ней. Но странно читать в дневнике его тетки сначала о том, что любви не было, что "несвежая женщина" сама "на все была готова", а потом - ее горделивые слова: "Но вот... первая победа. Она хороша. Она ему пела..."
Здесь, в этом доме, Блок завел таксу, которую принес в башлыке и которая делала "стыдные вещи в комнате и иногда на диване", выпускал рукописный журнал (мать стала цензором), читал стихи, прибавляя в конце диковатое "Вот!" Дескать, все - конец... А когда, кстати, ездил за таксой, то на Васильевском увидел вдруг выходящую из саней Любу Менделееву. Она шла на курсы по 6-й линии, потом по 10-й. Блок тихо пошел за ней. Так родился стих "Пять изгибов сокровенных". Нет, они виделись по-прежнему на дачах, но все "как-то мимо". Блоку вредили прибаутки, Козьма Прутков и дурацкая фраза, которой он щеголял: "О yes, mein Kind!". А уж когда Люба вернулась из Парижа, когда стала бывать на студенческих вечеринках, то ей стало стыдно, как запишет в дневнике, "вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами"...
Однажды они столкнутся на Невском. Люба шла в Казанский собор, молиться. Блок пошел с ней. "Мы сидели... на каменной скамье под окном, - напишет она. - То, что мы тут вместе, это было уже больше всякого объяснения". Собор станет местом свиданий, как и особняк художника Боткина (наб. Лейтенанта Шмидта, 41/1), с дочерьми которого дружила Люба. Сейчас здесь нарсуд, а раньше был почти музей. Тут и ныне лестница в черной резной панели, камин, лепные потолки, а в зеркальном окне наверху, как и век назад, - Нева, Исаакий, огни. Здесь играли в шарады, танцевали, читали стихи - не приговоры, как ныне. "Очаровательный дом, - писала Люба. - В зале... не слишком светло, даже во время балов - это мне особенно нравилось. Зато гостиная... утопала в свете и в серебристом шелке мебели"... Отсюда Блок увез ее в санях. "Придерживал рукой за талию, - писала она. - Я знала, что студенческие шинели холодные, и... попросила его... спрятать руку: "Она замерзнет". - "Она психологически не замерзнет", - ответил он... И сани полетели к Депо образцовых мер и весов (Московский пр., 19), где отец Любы, великий Менделеев, жил в служебной квартире.
Блок стал бывать у нее. Он опять нравился ей. "Прекрасно сшитый... студенческий сюртук красивым, стройным силуэтом вырисовывался... у рояля... Я сидела... на диване, в полутьме стоячей лампы". У подруг ее были романы с поцелуями, с мольбами о гораздо большем; она же, по ее словам, ходила "дура дурой". Блок носил ей сюда книги; она же часы проводила пред зеркалами. "Поздно вечером, когда уже все спали, я брала... бальное платье, надевала его прямо на голое тело и шла... к зеркалам... Зажигала большую люстру, позировала... и досадовала, зачем так нельзя показаться на балу. Потом сбрасывала платье и долго-долго любовалась собой..."
Решительное объяснение состоится в ноябре 1902 г. в Дворянском собрании (Михайловская, 2), на курсовом вечере Любы. С двумя подругами она, одетая в суконное голубое платье, забралась на хоры, сидела там "на уже сбитых в беспорядке стульях" рядом с винтовой лестницей, зная - на ней именно покажется Блок. Позже и он скажет, что сразу же пошел на хоры, хотя прежде Люба никогда не сидела там. По лицу его поняла - сегодня... Часа в два он спросил, не хочет ли она домой? Сразу же согласилась. Когда одевала красную ротонду, ее била дрожь. Не сговариваясь, пошли направо, по Итальянской. Была вьюжная ночь, снег лежал сугробами, глубокий и чистый. У Фонтанки Блок сказал, что любит ее, что судьба его в ее ответе. "Я отвечала, что теперь уже поздно, что я уже не люблю, что долго ждала его слов. Блок продолжал говорить как-то мимо моего ответа, и я его слушала... Потом приняла его любовь". Он вынул из кармана листок и, отдавая его, сказал: если б не ответ, он покончил бы с собой. "В моей смерти прошу никого не винить, - говорилось в записке. - Причины ее вполне "отвлеченны" и ничего общего с "человеческими" отношениями не имеют... Поэт Александр Блок". Потом повез ее домой. "Литературно, зная, так вычитала где-то в романе, я повернулась к нему и приблизила губы... Тут было пустое любопытство, но морозные поцелуи, ничему не научив, сковали наши жизни. Думаете, началось счастье?.."
...Что "началось" - об этом я расскажу уже у другого дома поэта.
(Продолжение следует)
Свет и тьма... сцены 
Собрание сочинений в трёх мешках 
Борьба с «бесами» мужа. Как Анна Сниткина спасала Федора Достоевского