Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-38.
Восемь дней ждал решения судьбы в "меблирашках" умирающий, помните, от любви Андрей Белый. Наконец Люба прислала записку. "Принимает, - говорил Белый, - но чтобы уничтожить"... Оскорбленный, раздавленный, он решает кинуться в Неву. "Но там баржи, гнусные, живорыбные садки. И все рыбой провоняло, - рассказывал он. - Даже... нельзя прилично утопиться". Увы, прощальное письмо матери в Москву уже написано. А на утро, чуть свет, вновь записка от Любы и предложение не видеться год... Так вот через год уже Блок бросит ему перчатку...
Обе записки Белому Люба отправляла из первой с Блоком "своей" квартиры, где молодожены поселятся в 1906 году (Лахтинская, 3, кв. 44). Проживут тут меньше года, но именно отсюда едва не разъедутся навсегда. Недаром про это жилье Блок (темная блуза с белым воротником, пахучие папиросы!) напишет: "Одна мне осталась надежда: смотреться в колодезь двора". Поэт Зоргенфрей вспоминал: "Помню большую, слабо освещенную настольною... лампой комнату. Множество книг на полках... за ширмой невидная кровать. На шкафу, почти во мраке - фантастическая, с длинным клювом птица... Когда я уходил... в смежной квартире раздалось негромкое пение... Блок, улыбаясь, ответил, что живут какие-то простые люди, и чей-то голос поет по вечерам: "Десять любила, девять разлюбила, одного лишь забыть не могу".
О песнях вспоминала и Люба: "У нас окна на двор... Каждый день приходят... "увеселять". Женщина с шарманкой и двумя детьми, которые на изломанных ногах пляшут неприличный кэк-уок, а потом недетским голосом один из них поет... "Последний нынешний денечек"... Как-то грустно звучит, хотя именно в этом доме жизнь семьи станет некой "передышкой". У обоих грянут здесь романы.
За Любой стал ухаживать друг Блока - поэт Георгий Чулков. "Мой партнер, первая моя фантастическая "измена", - писала Люба позднее. - О, все было, и слезы, и театральный мой приход к его жене, и сцена а la Dostoievsky... Летели в общем хороводе: "бег саней", "медвежья полость", "догоревшие хрустали", какой-то излюбленный ресторанчик на островах с вульгарными "отдельными кабинетами" (это-то и было заманчиво!) и легкость, легкость, легкость"... Чулков этот роман изобразит в повести "Слепые". А Берберова позже напишет, что Белый, "в пьяном бреду", скажет про них: они стали любовниками "в ночь смерти Менделеева". Не потому ли в 28-м году Люба напомнит Чулкову: "В этот самый день мы ехали... мимо дома моего отца, когда он умирал". Напомнит и заплачет...
У Блока же роман вспыхнет здесь с Волоховой, "Снежной маской", черной, стройной актрисой с "крылатыми глазами", как напишет в стихах. Из-за "крылатых глаз" разгорится даже спор - бывают ли такие? Началось все с постановки "Балаганчика". Успех феерический: свист, аплодисменты, возмущение... А перед смятенной залой, писал Ауслендер, "стоял в черном сюртуке с белыми лилиями в руках гость неведомой страны Блок, и в посиневших глазах его были грусть и усмешка"... Но еще до премьеры Блок, что ни вечер, стал пропадать в театральных уборных Веригиной, Волоховой, Екатерины Мунт. Шутил, поддразнивал, веселил их. А однажды послал Волоховой розы со стихами: "Я в дольний мир вошла как в ложу", где как раз и писал про "крылатые глаза". С тех пор после спектаклей они шли бродить по пустынным улицам или уносились в снежную даль на лихачах. Когда же актрисы подружились и с женой Блока, та стала звать их к себе, где гостьи засиживались до трех часов ночи. "Мы... жили... каким-то легким хмелем", - напишет Люба. Впятером они ходили на "Башню", к Вячеславу Иванову (Таврическая, 35), где Блок впервые прочел "Незнакомку", дурачились, разыгрывали друг друга. Иногда на маленьких финских лошадках ездили на вокзал в Сестрорецк, где пили рислинг, или в Куоккалу - кататься на лыжах. А после премьеры "Балаганчика" устроили "Вечер бумажных дам", когда все женщины нарядились в платья из цветной гофрированной бумаги. Розовый диван, камин, шкура белого медведя. Волохова шутя подвела Блоку брови. Мейерхольд, Кузмин, Сапунов, Городецкий, Чулков, Пронин - все танцевали в полутемной комнате, садились на пол, пели, пили красневшее в длинных стаканах вино... А уже на Лахтинской Блок, шутя, предложил как-то Веригиной: "Давайте женим наших детей". - "Но у нас нет детей", - засмеялась Веригина. "Ничего, будут, - сказал Блок. - У вас будет дочь Клотильдочка, а у меня сын Морис". Блок даже вырежет из газеты фигурки детей и будет острить, что ноги Клотильдочки очень похожи на ноги Веригиной. "Саша, - раздражалась Люба, - доходит до истерики с этими Клотильдочками"...
А что же дуэль, о которой я обещал рассказать? Да, Белый обвинит друга в двоедушии. Блок ответит бешеным письмом: "Предоставляю Вам десятидневный срок... чтобы Вы - или отказались от Ваших слов... или прислали Вашего секунданта". Белый возьмет слова назад, но напишет: "Теперь Вы для меня - посторонний, один из многих, а со всеми не передерешься..." 12 страниц письма его Блок прочтет матери и Любе. Мать заметит: писатель он - нужный и прекрасный, а человек - дрянной и лживый. А Люба прямо скажет, что Белый - Антихрист, и она его - победила...
И последнее. Волохова, чье сияние, по словам тетки Блока, "длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта", жалела, что не может влюбиться в поэта: "Зачем вы не такой, кого бы я могла полюбить!" К ней даже приехала как-то Люба и прямо спросила - может ли, хочет ли она принять Блока на всю жизнь? Волохова же сказала... Впрочем, что ответила жене Блока "Снежная маска", об этом - у следующего дома поэта.
Любовь и... "меблирашки" 
Добрые сказки. Конкурс «Как в сказке» продолжается