Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-47.
Есть люди - считанные единицы, - задающие не просто тон, меру и высоту жизни. Так вот, оказаться рядом с Мандельштамом в 32-м году, когда он жил в этом доме (8-я линия, 31, кв. 5), было все равно что сподобиться быть рядом "с живым Вергилием". Так сказал поэт Рудаков. Не для публики - в письме к жене... Живой Вергилий!.. Страдающий одышкой и головокружением, Мандельштам именно здесь ждал гостей дорогих, "шевеля кандалами цепочек дверных". Цепочка сохранилась! Но как попали в стих, написанный здесь, кандалы; из какого круга ада крик в нем - "Я еще не хочу умирать!"? Ведь до ареста его было еще долгих два года.
В Ленинграде Мандельштам будто возвращался в детство. Гуляя с Ахматовой, играл: кто первый разглядит номер приближающегося трамвая? "За ошибку полагался штраф, - вспоминала Надежда Мандельштам. - Вспыхивали ссоры. Каждый пытался сжулить"... Был влюблен в радио: усаживался на кровать по-турецки, иногда, извините, в башмаках, и слушал, сияя, симфонии. Когда увидел, что некто и слушает радио в наушниках, и одновременно читает, то сначала сдерживался, а потом выскочил из комнаты, громко возмущаясь: "Или читать, или слушать музыку!.." Но чаще - смеялся. Смеялся "как младенец, - пишет Эмма Герштейн. - Раскрывал и закрывал свой беззубый рот, его прекрасные загнутые ресницы смежались, и из-под них ручьем текли слезы". И остроумно шутил. Когда к приезду Горького ленинградские писатели решили в его честь разыграть пьесу "На дне" и Федин предложил Мандельштаму поучаствовать в затее, поэт спросил: "А разве там есть роль 40-летнего еврея?.."
Нет-нет, наш Вергилий не был идеалом. Он, "мраморная муха", как называл его поэт Хлебников, не отдавал долги. Нечто "жуликоватое" находил в нем Андрей Белый. А Чуковский, отозвавшись о нем запредельно резко, признавал, что он тем не менее был "безукоризненно чист в литературном деле". Запомним: "безукоризненно чист"! В 20-м году скажет Каверину, который числил себя поэтом: "От таких, как вы, надо защищать... поэзию". А услышав вирши Бруни, просто взорвется: бывают стихи, "как личное оскорбление"... И каково ему, влача нищенскую жизнь, бездомному, было знать, что даже жене его одно время нравилась фразочка писателя-стукача Льва Никулина: "Мы не Достоевские - нам лишь бы деньги"...
Мандельштам был и мерой, и высотой. Вот здесь, в Доме печати (Фонтанка, 7), в 33-м году состоялся его вечер. Афиш не было, но зал был полон. Увы, "какие-то недовольные люди, - пишет Е. Тагер, - морщились, пожимали плечами. Один из них подал записку... Предлагалось высказаться о советской поэзии... Мандельштам побледнел... Глаза его засверкали: "Чего вы ждете? Какого ответа? Я - друг моих друзей! Я - современник Ахматовой!" В ответ - гром, шквал, буря рукоплесканий..."
Друзей любил, врагов ненавидел - куда как просто! Подумайте: тщедушный поэт как-то внутри Гостиного двора, где было издательство, влепил пощечину не писателю - генералу от литературы Алексею Толстому. О, это история! Говорили, что из-за нее его и посадили. Началось все из-за конфликта с Саргиджаном, который занял у поэта 75 рублей и не отдавал. Возникла ссора, поднялся шум, и Саргиджан ударил Мандельштама, ударил и Надю. Товарищеский суд под председательством Толстого вынес двусмысленное решение: и тот виноват, и этот. Тогда-то ненависть поэта и сосредоточилась на Толстом. И вдруг - эта встреча в Гостином. "Внезапно дверь... распахнулась и, чуть не сбив меня с ног, выбежал Мандельштам, - вспоминала свидетельница события. - Я вошла... и оторопела... Среди комнаты высилась мощная фигура Толстого; он стоял, расставив руки и слегка приоткрыв рот. "Что случилось?" - Мандельштам ударил Алексея Николаевича. Он, увидев Толстого, пошел к нему с протянутой рукой... Дотянувшись до него, шлепнул слегка... и произнес в своей патетической манере: "Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены""...
Нет, не за пощечину арестуют поэта, а за совсем уж сумасшедший поступок - за стихи против Сталина. Теперь, как бы долго ни помнили вождя, всегда будут помнить и стих поэта про "пальцы, как черви", про казнь - "малину". Поэта и убьют фактически за это. И сбудутся слова его, сказанные когда-то Наде: "Поэзию уважают только у нас - за нее убивают".
...Да, я обещал рассказать, как умерла Ольга Ваксель, которую поэт, по словам Нади, "помнил всегда". Так вот Лютик, мужественно выбрав себе один из двух крематориев Осло (он ей понравился романтической окраской), ровно в полдень выстрелила себе в рот. Выстрел был рассчитан; разнесло только шею с правой стороны, лицо же сохранило красоту, а на губах застыла полуулыбка. Ее муж последовал за ней - умер от разрыва сердца... Так умирали аристократы крови. Аристократ духа Мандельштам тоже убьет себя: зная, что за стихи убивают, он все-таки писал их...
В последний раз друзья провожали его с Московского вокзала. Мандельштам был в темно-сером великоватом пиджаке, который подарил ему Юрий Герман. Всю "угрюмую ночь" накануне он читал стихи друзьям, и длинные рукава пиджака "плыли в воздухе, - вспоминал Николай Чуковский, - как мягкие ласты". Здесь же, в зале ожидания, поднимая дух провожавших, поэт шутя повесил свой узелок на искусственную пальму и сказал о себе: "Странник в пустыне!" Друзья и смеялись, и плакали...
Знаете, с чем пожалует наш Вергилий в тюремный ад? При аресте у него отнимут: "8 штук воротничков, галстук, три запонки, мыльницу, ремешок, семь штук разных книг"... Говорят, среди этих книг был и Данте.
«Нам, как аппендицит, поудаляли стыд!» Умер Андрей Вознесенский 
Андрей Аствацатуров: «В Петербурге писатель обязан быть интеллектуалом» 
Светлана Сурганова: «Поэзия «перепрошила» меня в лучшую сторону»