Продолжение. Начало в NN 24, 25, 26, 27, 28, 30, 32.
Это окно на Неву, шестое от угла, уже навсегда останется ее окном. За ним сейчас какая-то фирма, завтра будет другая, но пока этот дом не взорвут или он не рухнет, мы будем помнить - из этого окна на первом этаже Ахматова часами любовалась закатами и Невой. Здесь, в доме Бауэра (Фонтанка, 2), на месте царских прачечных, с марта по ноябрь 24 года и жила Ахматова с неизменной Судейкиной. Точнее, жила Судейкина с неизменной "Анкой". Квартиру дали Ольге от Фарфорового завода, где она лепила статуэтки, иные из которых ныне в Русском музее. Может, потому ей досталась тут большая и светлая комната, а Анке - маленькая и узкая. Ахматова говорила еще, что, лежа в окне, любила слушать далекое пение солдат, пение, в котором "нет и не может быть фальшивых нот". Но сама, увы, как раз здесь и перестала "петь". На целых 16 лет замолчала...
Вход был со двора. Рослые деревья здесь, думаю, помнят женщину в черном шелковом платье с белым платком на плече, в белых чулках и черных туфлях - все "единственное у нее тогда", как писал Лукницкий. Поперек ворот, в наводнение 24 года, здесь, пишут, лежала выброшенная лодка. "Вода выше колен, но... теплая... так что стало даже приятно, когда промокли ноги, - помнил Пунин, - Ахматова... возбужденная... В газетах сказано, что наводнение - наследие царизма". А по осыпающимся ныне 13-ти ступенькам ее крыльца Борис Пильняк, расстрелянный потом писатель, таскал Ахматовой, смущая ее, огромные корзины цветов. Женихался.
В квартиру поэта меня не пустили. Но и без "фирмачей" я знал, что не найду той комнаты, увешанной иконами, камина, на котором держала свечу горящей, чтобы было от чего затопить печь, оттоманки, куда Судейкина уложила художника Анненкова, когда он в проливной дождь, провожая ее, остался тут ночевать. Спал не раздеваясь, Ольга накрыла его ковриком: "Немножко грязненький, но все же согреет". Утром их разбудила Ахматова. В темном платье, полосатом переднике, она вошла с подносом, где были липовый чай, сахарин, ломтики черного хлеба. "Принесла ребятишкам покушать, потчуйтесь на здоровье!" Ливень кончился, сквозь шторки светило солнце. Ахматова присела на край кровати. "Я придвинул стул, и - втроем - мы весело позавтракали". Через полвека, в Париже, Анненков "отплатит" ей уже обедом, мешая его со слезами воспоминаний...
Да, двое из этих троих уже осенью окажутся в эмиграции: Анненков, потом Ольга. Этот дом вообще можно назвать "домом расставаний". За исключением завязавшейся здесь дружбы с женой Мандельштама - Надеждой. Та едко опишет визиты сюда: "Оленька: стучала каблучками... накрывая стол к чаю, смахнула батистовой... тряпочкой несуществующую пыль, потом помахала тряпкой, как платочком, и сунула его за поясок микроскопического фартушка. Подав чай, исчезала". Знала характер Ахматовой; та, когда к ней приходили, выставляла подругу из комнаты, едва не хлопая дверью перед носом. Хотя именно Надя утверждала, что Ахматова, "равнодушная к... публике, овациям... почестям, обожала аудиторию за чайным столом... Я говорю: "Ануш, там идут к нам", и она спросит: "Что, уже пора хорошеть?" И тут же - по заказу - хорошеет"...
"Дом расставаний"... Здесь расстанется с почти своим жильем, потом будут чужие квартиры. Расстанется с женской, "как песня", свободой. Не поможет и "конституция", которую примет с Пуниным: когда встречаться, когда принадлежать себе. "Все, кто ее любил, - писал Лукницкий, - старались спрятать ее... делали из дома тюрьму". Теперь такую жизнь ей устраивал Пунин. Это ведь он хватал ее на мосту окровавленными руками...
В тот день она пошла на именины к Щеголеву, пушкинисту, мужу своей подруги (Б. Дворянская, 10). Пунин, ревнуя, кинулся искать ее. На Троицком увидел всех и ее, под руку с Замятиным. "А Замятин был ни при чем, - вспоминала Ахматова, - решительно ни при чем!" "Мне нужно с вами поговорить", - подошел к ней Пунин. Букет, вырванный из ее рук, полетел в воду. Когда компанию догнали, ее спросят: "А где же ваш букет?" "Я, - вспоминала Ахматова, - приняла неприступный вид!" Это - ее рассказ. Он же пишет, что всегда не любил, когда она ходила к Щеголевым. "Там много пьют и люди развязны. И вдруг вечером, когда я уговорился прийти к ней, ее не было дома - за ней зашла Замятина, и они ушли к Щеголевым... Я ждал, выходил, снова вернулся - был первый час - Ани не было. Все закипало во мне дикою ревностью... Я... пошел через Троицкий... Она шла с Замятиным... Я в каких-то нелепых... выражениях попросил Замятина оставить Анну... Замятин явно струсил и "ретировался" к отставшим Федину и Замятиной". Пунин, во-первых, в клочья разодрал букет. "Я помню... по... спине полоснувшее, как молния, чувство наслаждения... когда слышал хруст... левкоев; на пальцах моих была кровь, вероятно от розы; кровь липла, и ею я запачкал руки Ан." Потом плакал, просил отдать крестильный крестик, подаренный ей. И она плакала, "щеки ее были мокры, она сердилась и плакала..." Через год Пунин напишет, что "не может без нее", что она "самая страшная из звезд", и это станет фактически предложением.
...Но самое ужасное "расставание" - запрет на ее стихи. Она говорила, что не любит видеть в печати свои стихи, это как бы забыть "на столе чулок или бюстгальтер". Но молчать 16 лет? "Вы... важная особа, - сказала ей в те дни Мариэтта Шагинян. - О вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать". Постановление это не нашли и поныне. Решение, думаю, было устным - власть только училась бороться с поэтами.
(Продолжение следует)
Портрет любви