— Мы планировали сыграть премьеру в Петербурге, но спектакль еще не был готов, поэтому в январе показали только открытую генеральную репетицию, — рассказывает Лев Додин. — Когда мы начинаем с других мест, дома на нас сердятся, но это не совсем правильно. Поскольку у нас были давние обязательства, премьера состоялась в Париже 6 февраля. Я не умею рассказывать об успехах, но на моей памяти это был единственный случай, когда билеты продавали на ступеньки. Спектакль был принят с пониманием. В Европе знают и ценят Гроссмана больше, чем на Родине. К сожалению, мы можем гордиться тем, чего надо бы стесняться, и часто не умеем гордиться тем, чем нужно. Французы воспринимали спектакль не столько как советскую историю, сколько — общечеловеческую, имеющую отношение к проблемам, которыми сегодня живет нация. «Жизнь и судьбу» во Франции считают великим европейским романом, как «Войну и мир».
Норильск
— Едва вернувшись из Парижа и переодевшись в теплое, мы поехали играть в Норильск, где было 47 градусов мороза. У нас были обязательства перед этим городом, куда мы приезжали в экспедицию, кроме того, норильские бизнесмены оказали проекту мощную поддержку. Включение богатых людей в благотворительную деятельность — фактор важный и многообещающий, потому что государство не всегда хочет и может помогать. Надо не бояться просить и объяснять, что культура составляет не только наш интерес, но и всех тех, кто заинтересован в развитии нации. Народ и страна есть прежде всего культура, как бы нам сегодня снова ни начинали внушать, что это армия и вооружение.
…Первый раз премьера российского театра происходила в Норильске, что там высоко оценили. Но, возможно, многие ждали, что это будет рассказ про них, а «Жизнь и судьба» — история философская, метафизическая. В целом спектакль был принят и понят, хотя язык его не так прост и спектакль обречен на разное восприятие, как и сам Гроссман. В 1988 году, когда вышел роман, была широкая, но короткая дискуссия. У нас не любят долго о чем-то размышлять, тем более — уж слишком Гроссман принципиален, глубок и широк в своем подходе, мы к такому не привыкли.
Петербург
— 24 марта свершится подлинный акт рождения спектакля, Петербург увидит более полноценную редакцию.
Мы выбрали из романа линии, которые нам кажутся наиболее принципиальными: правда о тоталитаризме, о войне, об антисемитизме, история Холокоста, которая никогда на русской сцене не освещалась. Наша работа связана с желанием напомнить обществу и самим себе о таких страницах прошлого, без памяти о которых мы обрекаем себя на повторение. Но, как в каждом художественном произведении, все это лишь повод для нравственных вопросов, потому что где бы мы ни были, человеческие проблемы решаем одни и те же.
…Переубедим ли мы людей равнодушных или укорененных сталинистов — не уверен. Мы делали спектакль в определенной степени для себя. Ведь все равно все, что делаешь, — для себя. Я пессимист, потому что знаю: нравы, традиции, исторические привычки исправляются очень трудно, если вообще исправляются. С другой стороны, нельзя не говорить то, что ты думаешь, и нельзя не спорить с тем, что считаешь неверным. Просто хотя бы ради себя и ради тех, кто еще способен услышать. Если ты молчишь, ты разрушаешь себя.
Я думаю, что пессимизм — не такое плохое свойство, оно позволяет избегать многих разочарований, а совсем не избавляет от ответственности. Наоборот — пессимизм требует мужества, принуждает делать то, что не заставляет делать оптимизм. Ведь если оптимист верит, что все к лучшему, так и без его участия все будет хорошо. А вот если ты пессимист и знаешь, что все развивается к худшему, и ты хоть что-то можешь сделать, чтобы это происходило не так интенсивно, это надо сделать.
