«Здесь лежат ленинградцы
Здесь горожане – мужчины и женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы. Всею жизнью своею
они защищали тебя, Ленинград.
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем.
Так их много под вечной охраной гранита,
Но знай, внимающий этим камням,
Никто не забыт и ничто не забыто».
Эти знаменитые строки, высеченные на стеле Пискаревского мемориала, написала Ольга Берггольц. Она была так нужна блокадному городу, что ленинградцы называли её просто «наша Оля».
SPB.AIF.RU вспоминает, как сложилась судьба «блокадной музы».
Беды – по пятам
Лидия Чуковская писала, что «беды ходили за ней по пятам». Хотя сначала трагедии ничего не предвещало. Еще в 20-х Олю заметили Горький и Маршак.
«Ну какая хорошая девочка! Какие стишки прекрасные прочитала! Товарищи, это будет со временем настоящий поэт», - такими словами отозвался Чуковский на ее школьное стихотворение «Каменная утка». Жизнь, казалось, обещала этой ясноглазой, с золотыми косами дочери заводского врача, обрусевшего немца Федора Берггольца, только счастье. Окончив филфак Ленинградского университета, юная Оля работает разъездным корреспондентом казахской газеты «Советская степь», в многотиражке завода «Электросила» начинает выступать с собственными произведениями.
Изменения происходят и в личной жизни. Она разводится с первой большой любовью, популярным уже тогда поэтом Борисом Корниловым, и выходит замуж за Николая Молчанова, с которым вместе училась в университете. Пара селится в «слезе социализма» - известном доме на Рубинштейна, 7. Здесь происходит и первая семейная драма – умирают дочки Майя и Ира.
Плюнули в душу
Ее арестовали по ложному доносу в декабре 38-го. По одной из версий - за Бориса Корнилова, расстрелянного в неполных 30 лет за «контрреволюционные произведения», по другой, «за террористическую деятельность». Там, в тюрьме, она провела 197 дней и «столько же ночей». Беременную ее вызывали на допросы, истязали так, что выбили сапогами ребенка. Двух детей схоронила/я на воле сама/ Третью дочь погубила/- до рожденья – тюрьма». Стать матерью она уже не смогла.
«…я сначала сидела в медвежатнике у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной – раздавленная, заплеванная, оторванная от близких с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет… Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «живи».
Как было найти силы после всего пережитого? Не удивительно, что женщина стала искать утешение в алкоголе. По воспоминаниям современников, пила она много. Были и случайные связи. Жизнь её била наотмашь.
Говорят, что спустя годы, на каком-то официозном приеме, уже обласканная властью, награжденная орденами, она столкнулась с тем самым мучившим ее Кудрявцевым. Он, как ни в чем не бывало, поздоровался…
Личный враг Гитлера
Всю блокаду Ольга Федоровна находилась в осажденном Ленинграде. В ноябре 41-го их семью должны были эвакуировать, но тяжело больной муж умер от голода, и она осталась. Вера Кетлинская, руководившая тогда Ленинградским отделением Союза писателей, вспоминала, как в первые дни войны к ней пришла Берггольц, «обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности» и спросила, где и чем может быть полезна. Кетлинская и направила Оленьку, как ее все тогда называли, в распоряжение литературно-драматической редакции ленинградского радио.
Дальнейшее многие исследователи творчества писательницы иначе как чудом не называют. Из автора мало кому известных детских книжек и стихов, о которых говорили «мило, славно, приятно – не больше» она в одночасье стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда. Почти ежедневно она вела передачи «Говорит Ленинград», делала репортажи с фронта, читала их по радио. Ее голос, наполненный небывалой энергией, звучал в эфире три с лишним года.
Ее слова входили в обледенелые мертвые дома, вселяли надежду в голодных, ослабевших людей, им верили. Это она сказала: «Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам».
Обжигающие выступления Берггольц имели такую силу, что немцы внесли ее в список советских деятелей, которые сразу будут расстреляны, как только возьмут Ленинград.
Откуда сама брала силы – неизвестно. От истощения она была на грани смерти и так же, как все, прозябала на голодном пайке. В 42-м ее вывезли в Москву, где «тепло, уютно, светло, сытно, горячая вода». Но при первой же возможности она торопится «назад, в Ленинград, в блокаду. Свет, тепло, ванна, харчи – все это отлично, но как объяснить им, что это вовсе не жизнь, это сумма удобств. Здесь только быт, бытие - там».
Уже тогда Ольга Берггольц выступала против лакировки действительности. Ведь в умирающем городе цинично было запрещено даже само слово дистрофия. На улицах не разрешалось фотографировать и рисовать. «Жданов присылает сюда телеграмму с требованием прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград. Это, мол, вызывает «нехорошие политические последствия»… О, подлецы, подлецы!»
Отказали в последней воле
После войны Берггольц не изменила себе. Когда власть расправилась с Ахматовой, она продолжала ее навещать, болезненно переживая. Вместе с третьим мужем литературоведом Георгием Макогоненко она сохранила машинописный вариант книги Ахматовой «Нечет», уничтоженной по приказу цензуры. Да и ее книги выходили с трудом. Свою автобиографическую повесть «Дневные звезды», которую мечтала сделать своей главной книгой, она так и не увидела.
Власть раздражали пессимизм, «зацикленность автора на уже решенных партией вопросах о репрессиях»… Ей отказали даже в последней воле. Еще при жизни она просила похоронить ее Пискаревском кладбище, где высечены ее знаменитые слова, «Никто не забыт и ничто не забыто». Но хозяин Ленинграда той поры всесильный Григорий Романов отказал писательнице. Да и доступ к следственному делу Берггольц, хранящемуся в архивах ФСБ, был открыт только осенью 2009-го. Ольга Федоровна все это чувствовала и еще во время блокады вела другой запретный дневник, где разоблачала казенную ложь о блокаде, в том числе и собственную… Железный ящик был закопан в одном из ленинградских дворов. Издать его стало возможным лишь сейчас.
