— Виталий Вячеславович, вы и в советское, и в наше время умудрялись создавать «человечные» фильмы, не впадая в крайности: в поучительность или в развлекательность. Как удается держать «золотую середину»?
— Мой секрет «золотой середины», может быть, в том, что у меня всегда была и есть вера в нашу страну и в силу времени, которое многое ставит на свое место.
А сейчас время у нас сложное, противоречивое: добро и зло существуют рядом. Мы немножко сбились с пути, но ищем его. Иногда варварски — разрушая, пытаемся понять. Это кровавый путь, все это отражается и на людях, и на искусстве. Меня уже давно ничего не удивляет, но иногда просто интересно, каким же путем человек приходит к такой яростной ненависти ко всему «нормальному» и любви к отвратительному? Откуда это рождается? Если мы начнем над этим задумываться и понимать, в чем первоисточники, тогда легче определить, что с нами происходит.
— И в чем первоисточники?
— В том, что у нас и страна, и общество не устоялись. Мы все взболтали, появилась муть, взвесь, и мы не знаем, во что это уляжется. Процесс еще долгий, нужны адское терпение и надежда.
— Некоторые из ваших картин, к примеру «Отпуск в сентябре» по Вампилову, много лет пылились на полке. Но вы никогда не рассказывали о своих переживаниях. Создавали имидж «везучего» режиссера?
— Во все времена между государственной машиной и искусством, творчеством будет постоянное и естественное противостояние. Потому что государству нужна стабильность и имидж, а художнику — правда, а это не всегда совпадает. Нужно отдавать себе отчет в том, что за правду нужно отвечать, это тоже часть профессии.
В творчестве есть риск, как же иначе.
— Но ведь вашим картинам все труднее пробиваться на экран?
— Мои фильмы часто идут по телевидению, это успокаивает. Хоть мы, режиссеры, и ругаемся, потому что не получаем за это ни копейки. Ну, я хоть работаю, а есть те, кто на пенсии, кто нуждается. При этом их картины продаются, покупаются, демонстрируются — непонятно почему, на каких условиях? Авторское право нарушается элементарно.
— В последнее время с авторским правом ведь наводят порядок?
— Не заметил. Причем, будучи председателем Союза кинематографистов, я занимался этим очень много лет. А дело с места так и не сдвинулось, потому что там такие деньжищи, такие связи и взаимосвязи, что просто так нам это не отдадут.
«Ленфильм» гибнет?
— Знаю, что сейчас вы работаете над экранизацией Чехова. В его творчестве осталось еще что-то неизвестное?
— Это не совсем экранизация, потому что в основе — литературные документы, мемуары одной писательницы, Лидии Авиловой. Она много лет переписывалась с Чеховым, изредка они встречались. Это была любовь, говоря современным языком, «от «Стрелы» до «Стрелы»»: Чехов жил в Москве, она — в Петербурге. Ну, кто-то считал, что отношения Чехова и Авиловой были близкими, а кто-то — что это ей так казалось. Антон Павлович был человеком скрытным, а Лидия Алексеевна — тем более, она ведь замужняя дама, мать троих детей. Впервые опубликовала воспоминания только тогда, когда умер сначала Чехов, а потом муж. Бунин считал, что, пожалуй, единственная трагическая и неповторимая любовь была у Чехова к Авиловой.
— Многие режиссеры, сняв очередную картину, заявляют, что это — последняя…
— После «Бедного Павла» я не хотел снимать, потому что работа была настолько сложной и ей сопутствовало такое количество неприятностей, что подумал: да зачем я буду это продолжать? Решил написать книжку «Жизнь. Кино». И чем это кончилось? Сценарием, а потом и фильмом «Агитбригада «Бей врага!»».
Конечно, жизнь режиссера настолько пестра, что часто хочется все бросить к чертовой матери. И многие мои приятели ежегодно кричат: «Все, больше не буду!» И снова снимают. Это зависит, скорее, от темперамента, нежели от профессии. Рязанов уже, по-моему, перестал и зарекаться.
Когда заканчиваешь работу, возникает ощущение такой пустоты, что ее хочется чем-то заполнить, и ты начинаешь делать новый фильм. Это такое перпетуум-мобиле, и — клинический случай. Неизлечимый. Я ведь в профессии с 1946 года, как только поступил во ВГИК. Помню, в монтажных были прессы для склеивания пленки, так на них было написано «Хонжонковъ и Дранковъ», так что представляете, куда уходят корни профессии, да и жизни! Кстати, у меня после первой же попытки склейки пленка загорелась — так что я начал ярко.
— «Ленфильм» в тяжелом состоянии, корпуса нуждаются в ремонте, техническая база — в совершенствовании. Задам крамольный вопрос: что же здесь сохранять?
— Есть вещи, которые не продаются и не покупаются. Они либо есть, либо их нет. На «Ленфильме» всегда было ощущение студийности, то есть общности человеческой, творческой, люди чувствовали взаимопонимание, у них были одинаковые этические и эстетические представления, которые передавались из поколения в поколение.
Вот, например, я считаю, что я связан с «Чапаевым», хотя не имею к нему никакого отношения. Было такое время, когда снимали мало картин, и на студии произошло повальное сокращение. Я перешел на «Леннаучфильм», там было много сосланных ленфильмовцев, среди них — главный оператор «Чапаева» Александр Иванович Сигаев. Он, кстати, совершенно не признавал авторитетов, имел склочный характер, был жутким матерщинником, но ко мне относился с симпатией. Как-то в Доме кино вдруг Сигаев кричит солидному, увешанному орденами человеку: «Оська!» Оказалось, это он — Хейфицу. И дальше, указывая на меня: «Слушай, ты вот этого парня возьми себе». — «Хорошо, пусть зайдет как- нибудь». — «Нет, не как- нибудь, а точно». Через некоторое время Хейфиц действительно сказал мне: «Может, попробуете поработать у меня вторым режиссером?» Счастью моему не было предела! Так что есть преемственность с «Чапаевым», пусть связанная со случайностями и нелепостями. Но кино, наверное, и есть наворот нелепостей.
Почти за полвека на «Ленфильме» я прошел все. Помню ежегодные конференции, на которых обсуждали фильмы, и каждый раз великие мастера — Эрмлер, Козинцев — выходили расстроенные: ««Ленфильм» гибнет, у нас нет режиссуры, все кончилось!» Но появлялись новые люди, интересные идеи. Так что я твердо верю, что с «Ленфильмом» все будет в порядке.