Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36, 37.
Есть в Петербурге дом, где Блок оставил "тайный клад". Впрочем, адрес его и сам, увы, тайна. Я говорю о меблированных комнатах, в которых за 8 месяцев до свадьбы Блок и Люба сняли комнату, чтобы, прячась от всех, встречаться. Тайна же адреса в том, что одни твердо указывают на дом по Серпуховской улице, 10, другие - на дом 23 по той же улице. Правды не знаю и я, знаю, что здесь, почти два месяца, влюбленные поджидали друг друга, проводили вечера, оставляли и хранили письма. Любе это ужас как нравилось, казалось романтичным, а Блок замечал то, что не могла видеть она: слежку швейцара и лакеев, двусмысленные взгляды, всю ту "пошлость и грязь", без которых немыслимы "меблирашки". Потом был полицейский обыск, выговор хозяину за сдачу комнаты "без прописки". Блок, забрав бумаги, подобрав даже шпильки Любы, немедленно съехал. Но оставил "клад" - записку потомкам, спрятанную под доски пола. Ее так и не нашли.
Студент и курсистка, они, по словам поэта Чулкова, были беглецами от "не сказочных людей". Но ведь так же скажет о них и Андрей Белый - "Царевич с царевной". Веселые, нарядные, изящные. Правда, встретив тогда же своего знакомого, Белый неожиданно для себя выпалит: "Знаете, на кого похож Блок?.. На морковь". "Что я этой нелепицей хотел сказать, - вспоминал он, - не знаю". А вообще, обвальная дружба их начнется с явления почти мистического. "Встретились письмами, - вспоминал Белый, - я написал Блоку, не будучи с ним знаком; и на другой день получил от него письмо; оказывается, он в тот же день почувствовал желание мне написать... Наши письма скрестились в Бологом. Это было в декабре 1902 года". Через четыре года Белый напишет Блоку: "Один из нас должен погибнуть:"
Чуковский подсчитал: Блок посвятил Любе - Прекрасной даме - 687 стихов. Эту цифру опровергают, считают преувеличением. Но несмотря на стихи, семейные отношения их почти сразу оказались непростыми. "Ее "вечная женственность" чисто внешняя, - писала о Любе тетка поэта. - Лень, своенравие, упрямство... я боюсь даже сказать: уж не пошлость ли все эти "хочу", "вот еще" и сладкие пирожки"... "Всегда почти хмурая, со мной еле говорит... Что же... делать? - заносил в дневник и Блок. - Я хочу не объятий... объятия - минутное потрясение. Дальше идет "привычка" - вонючее чудовище. Я хочу не слов. Я хочу сверхслов и сверхобъятий"... Не менее драматичными были и чувства Любы: "Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах". "Блок, - вспоминала она, - теоретизировал, "что нам и не надо физической близости, что это "астартизм", "темное"... Когда я ему говорила, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его - опять теории: такие отношения не могут быть длительными, все равно он... уйдет от меня к другим. А я? - И ты так же. Это приводило меня в отчаяние!" Молодость все же бросала их друг к другу. В один из таких вечеров, через год после свадьбы, "неожиданно для Саши и со "злым умыслом" моим произошло то, что должно было произойти. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи... В этом и был прав Белый, находя в наших отношениях с Сашей "ложь"...
Да, почти сразу в ее жизни "возник" Борис Бугаев, поэт Андрей Белый. Играя, она стала испытывать на нем власть взглядов, улыбок. Он же кружил ей голову словно Дон Жуан. Не корзины цветов, целые "бугайные" леса появлялись в гостиной у Блока - "молодой барыне" цветы. Потом случилось то, что запомнила в подробностях. Возвращаясь как-то с концерта, Блок уселся в сани с матерью, а Люба - с Белым. Когда кони поравнялись с домиком Петра на Неве, она вдруг повернулась к нему - и остолбенела... С этого поцелуя "пошел кавардак, - писала она. - Не успевали мы остаться одни, как никакой уже преграды не стояло... Мы... не могли оторваться от долгих и не утоляющих поцелуев... В сумбуре я даже раз поехала к нему. Играя с огнем, уже позволяла вынуть тяжелые черепаховые гребни и... волосы уже упали золотым плащом... Но тут какое-то неловкое... движение (Боря был немногим опытнее меня) - отрезвило... и уже я бегу по лестнице, начиная понимать, что не так должна найти я выход из созданной мною путаницы". Она запретит Белому приезжать в Петербург, но будет слать ему странные письма: "Люблю Сашу... Не знаю, люблю ли тебя... Милый, что это? Знаешь ли ты, что я тебя люблю и буду любить? Целую тебя. Твоя". И сама, чуть позже, позовет его приехать... "Она потребовала, - рассказывал позднее Белый, - чтобы я дал ей клятву спасти ее, даже против ее воли. А Саша молчал, бездонно молчал. И мы пришли с нею к Саше в кабинет... Его глаза просили: "Не надо". Но я безжалостно: "Нам надо с тобой поговорить". И он, кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, тихо: "Что же? Я рад". И... по-детски смотрел на меня голубыми, чудными глазами.... Я все ему сказал. Как обвинитель... Я был готов принять удар... Нападай!.. Но он молчал... И... еще тише, чем раньше... повторил: "Что ж... Я рад..." Она с дивана, где сидела, крикнула: "Саша, да неужели же?" Но он ничего не ответил. И мы с ней оба молча вышли... Она заплакала. И я заплакал с ней... А он... Такое величие, такое мужество! И как он был прекрасен в ту минуту"... После этого приезда Белый и пошлет Блоку вызов на дуэль:
В этом вот доме (Невский, 64) были меблированные комнаты "Бель-Вю", а рядом (Невский, 66) - комнаты "Париж". В "Бель-Вю" Белый жил в апреле 1906-го, когда еще на что-то надеялся, потому и послал Блоку вызов на дуэль; она, к счастью, не состоится. А в соседнем доме Белый поселится через полгода, когда надежд уже не останется. Тогда он и напишет предсмертное, прощальное письмо матери... Но это, впрочем, другая история. О ней - у следующего блоковского дома.
Алексей Колышевский: "Не бабло победит зло"