Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-49.
"Жить в новой комнате - это переменить себя", записал - помните? - в дневнике Волошин. Здесь, в этих меблированных комнатах (Невский, 73), куда он въехал в декабре 1907 года, и впрямь "переменил себя" - опять был одинок, холост. С любимой им Аморей они разошлись...
Что же случилось на "Башне" Вячеслава Иванова, где царили поэзия и философия, где собирались самые утонченные люди, пили вино, дурачились, разыгрывали друг друга? Почему невинные тут шалости и рискованные, но - игры заканчивались и болезненными разрывами, и вековечными обидами, и даже - дуэлями? Да потому, думаю, что и шалости, и игры были замешаны на людских страстях, которые, как известно, равновелики личностям. Чем крупнее люди - тем величественнее страсти!
Напомню, в октябре 1906 года молодожены Волошин и Сабашникова поселились на "башне". Но раньше, за полгода до этого, тут образовалось некое общество "Гафиза". Решено было собираться в интимном кругу, беседуя без стеснения обо всем, что придет в голову. В такой свободе, думалось, и возникнет "новая общность" людей. Все участники "гафизовых" пиров получили новые имена: Вячеслав Иванов, поэт, философ, знаток древних языков, законодатель литературных мод, стал Гиперионом, его жена Лидия Дмитриевна - Диотимой, поэт Кузмин - Антиноем, художник Сомов - Аладдином. "Гафизитами" были философ Бердяев (Соломон), художник Бакст (Апеллес). Виночерпием стал Сергей Городецкий (Лель), в которого был влюблен Вячеслав Иванов. Жена последнего, правда, называла Городецкого "певучий осел". Ревновала. Она и Сабашникову назовет "певучей ослихой", но позже. Пока же, облаченные в искусные драпировки Сомова, они пили вино, ели сласти, пытались завести ритуальные хороводы. "Ничего особенного, - иронизировал Кузмин, - рассуждали, вот и все. Если не считать, что... Вячеслав... неумело лез к Городецкому, хихикая и поминутно теряя пенсне, а Лидия Дмитриевна сопела на Бакста, то особенного, против обычных застольных вечеров, разврата не было... Все преждевременно иссякло... Всего и было собраний семь, восемь"... И вот когда все почти "иссякло", на "башне" и возникли Волошин и Аморя...
Да, особенного разврата не было. Был грех, но был и смех. Скажем, однажды на "башню" нагрянула полиция: ей показалось, что тут собираются "опасные анархисты". Гостей, а их было в ту ночь 25 человек, развели по комнатам, обыскали. Арестовали только мать Волошина, приехавшую к сыну. Внешность ее смутила: "Стриженая, что было по тем временам очень либеральным, - пишет Добужинский, - и... в коротких шароварах, какие носили велосипедистки". Но смешно не это. Когда полиция ушла, Мережковский, довольно известный уже писатель, обнаружил, что какой-то филер украл его дорогую бобровую шапку. И что вы думаете? Заносчивый Мережковский тут же тиснул в газетах открытое письмо самому Витте, премьер-министру! И знаете, как назвал его? "Куда девалась моя шапка?" Действительно, и смех и грех. Тем более что шапка нашлась вскоре за каким-то сундуком в прихожей... Да, общая атмосфера на "башне" была легкой и изящной, но нежная Аморя, на глазах у Волошина, уходила от него. Уходила к Вячеславу, "ловцу человеков", по словам Ахматовой.
Увы, чета Ивановых решила проделать над Аморей своеобразный "духовный эксперимент": избрать ее как бы третьим членом своего союза. Нет, все опять было легко и изящно. "Мне дали имя Примавера из-за... сходства с фигурами Боттичелли", - напишет Сабашникова. Но кончилось все тем, что Иванов влюбился в Аморю, а она в него... Что же Волошин, спросите вы? "Я радовался тому, что Аморя любит Вячеслава, но не будет принадлежать ему", - записал он в дневнике 1 марта 1907-го, а уже 2 марта, вернувшись из Москвы, он не находит ее в своей комнате. "Мне... больно, как ребенку, - записывает 30-летний Волошин, - что меня не встретили, не ждали..." На другой день новая запись: "Макс. Он мой учитель, - сказала ему Аморя о Вячеславе. - Я пойду за ним всюду... Макс, я тебя никогда так не любила, как теперь. Но я отдалась ему... Понимаешь? Тебе больно? Мне не страшно тебе делать больно..." И она медленно крестила меня... Я сказал: "Значит, ты уже больше никогда не будешь моей". Она вдруг опустила голову и заплакала... Мы долго целовали и крестили друг друга. Потом потушили лампу и заснули. Когда скрипнула дверь и вернулся Вячеслав, Аморя накинула шубу на рубашку и ушла. Я зажег лампу и стал читать. Мне не было ни грустно, ни радостно. Я был спокоен... и с интересом читал о динозаврах". Потом еще одна запись - слова его Амори: "Макс, ведь я уже его. Ты ведь отдал меня". "Нет... не отдал... Я вышел из комнаты и пошел к Вячеславу. Он спал, - пишет Волошин, но не упоминает, что с ним был нож и он решил убить соперника (об этом скажет через 70 лет Майя Кудашева!). - Я сел на постель, - вспоминал Волошин, - и когда посмотрел на его милое, родное лицо, боль начала утихать. Я поцеловал его руку..." - "Макс, ты не думай про меня дурно, - сказал проснувшийся вдруг Вячеслав. - Ничего, что не будет свято, я не сделаю. Маргарита для меня цель, а не средство"...
...Конец этому "эксперименту" положила смерть жены Иванова от скарлатины. Вячеслав женится вновь, но не на Аморе, на своей 18-летней падчерице. А Волошин на "башне" встретит другую женщину, которой придумает имя и с помощью которой начнет мистифицировать Петербург... Опять милая шутка? Да! Но дело дойдет до дуэли, к счастью бескровной. Не считать же за рану оцарапанный палец секунданта, которым окажется Алексей Толстой. Правда, один и очень крупный поэт из-за этой истории погибнет. Но это - другая история, о ней - у следующего дома Волошина.
Великий плохой писатель. Достоевского ругали все: от Льва Толстого до Набокова 
Татьяна Толстая: «Я - Плюшкин, не могу ничего выбросить» 
«Не прощал только подлость». Вдова Евтушенко о судьбе и характере поэта 
«Времена не выбирают». Александр Кушнер о роботах-поэтах и атомной бомбе