Четвертый двор...

Продолжение. Начало в NN 24, 25, 26, 27, 28

Дома на Фонтанке, наискосок от Летнего сада, напоминают мне иногда гордый строй знаменитых и даровитых предков наших: Олсуфьева, Кочубея, Голицына. Их впору награждать как людей - вешать ордена на фасады. Ведь они привечали, а порой и давали кров великим русским поэтам: Жуковскому, Пушкину, Батюшкову, Вяземскому. И - Ахматовой.

Она жила в доме Голицына (наб. Фонтанки, 18), жила два года. Здесь, заскочив к ней на минуту в 22-м году, Чуковский скажет: "У вас теперь трудная должность: вы и Горький, и Толстой, и Леонид Андреев, и Игорь Северянин - все в одном лице - даже страшно". Но она была только молодой и хорошенькой женщиной - "Ведьмушкой", как называла себя.

Да, из изысканных и поныне ворот этого дома выпархивали две женские фигурки в сопровождении темного спутника. Они жили в четвертом дворе. Ахматова напишет: "А в глубине четвертого двора / Под деревом плясала детвора, / В восторге от шарманки одноногой, / И била жизнь во все колокола... / А бешеная кровь меня к тебе вела / Сужденной всем, единственной дорогой". Теперь тут правнуки той детворы; они, думаю, и шарманки-то настоящей не видели. И нет того дерева, давно, говорят, срубили. Жили втроем в 28-й квартире, которую тоже не найти - изменилась нумерация. Знаю лишь, что занимали половину 8-комнатной квартиры, где у Ахматовой была узкая комната, что жили на верхнем этаже и из окон была видна глухая, заплесневелая стена.

К кому же вела ее "бешеная кровь"? К Артуру Лурье, композитору с обглоданными ногтями, мечтавшему о новой эре в музыке, а в 20-х - комиссару музотдела Наркомпросса. Тому, кто спас ее от Шилейко. Настоящее имя его Наум Лурье. Артуром, как писал поэт Лившиц, он звался в честь Шопенгауэра. А еще пижонски звал себя Артур-Винсент, в честь Ван-Гога, Артур Перси-Биши, в честь Шелли. С ним у Ахматовой уже был роман в 13-м году; Лурье жаловался, что она "как коршун" разорила его семейное гнездо... Теперь их вновь кинет друг к другу. И он поселит ее здесь, где жил с Олечкой Судейкиной, давней подругой Ахматовой. Через много лет Ахматова, говоря об Ольге, признается: "Мы обе любили одного человека". Но кого - не скажет. Может, первого мужа Ольги - художника Судейкина (Ахматова посвящала ему стихи еще в 10-х годах), но, скорее всего, все-таки о Лурье.

Артур, Анна и Ольга. Четвертой была старуха Макушина, кухарка с единственным ее "сокровищем" - юбилейной книгой "Трехсотлетие дома Романовых", которую она держала под матрацем. Но в историю литературы кухарка вошла тем, что от нее Ахматова получила имя "Олень", которым, смеясь, даже подписывалась. Просто Макушина, упрекнув как-то в безделье Судейкину, добавила и про Ахматову: "Раньше хоть жужжала, а теперь распустит волосы и ходит, как олень!" "Жужжанием" старуха называла бормотание поэта, проговаривавшего рождавшиеся стихи...

Кто бывал здесь? Мандельштам, Сологуб, Петров-Водкин, Татлин, Михаил Кузмин. "Пили чай, - писал Кузмин. - Ноты, книги, пирог с кашей, но Артур все-таки какой-то поросятка". Чай с вареньем пил тут, "нахохлившись, как сова", и влюбленный в Ольгу "великий Велимир" - поэт Хлебников. Лурье же и впрямь мало кто любил. Асафьев, композитор, говорил, что он даровит, но подл. Маяковский отзывался грубее: "Всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет". Даже брат Артура и тот стыдился его, того, например, что он кичился близостью к Ахматовой... Она же, будто не слыша этого, звала его "Арик", иногда "Горюшко", а когда сердилась - "Супостат". Артур смеялся: "Эх, ты, горбоносик-глазенап"...

Именно он, жалея, заставил ее бросить службу в библиотеке. "У него любовь ко мне - как богослужение была", - вспоминала Ахматова. Он даже "ревновал ее почерк", просил, чтобы стихи в редакции посылала бы написанными на машинке. А однажды легко "подарил" название ее пятой книги - кивнул на надпись, выбитую на фронтоне дома, мимо которого шли: "Anno Domini". Так и назвала: "Anno Domini МСМХХI", что в переводе значило: "В лето Господне 1921". Ахматова же, в свою очередь, писала ему либретто "Снежной маски" по Блоку. Чуковский вспоминал: "На ногах плед: "Я простудилась, кашляю... Слушайте и не придирайтесь... Этот балет... для Артура Сергеевича... Может быть, Дягилев поставит в Париже".

В 1922-м комиссар Лурье сбежит за границу. "Когда уехал - стало так легко!.. Я как песня ходила, - вспоминала она, - 14 писем написал, я ... не ответила". Уезжал Лурье со слезами. Умолял приехать к нему. "Приеду, приеду, следующим пароходом". В порту, провожая, встретила Пастернака. На том же пароходе "Гакен" он отплывал с женой в Германию. Он тоже опишет позже силуэт Ахматовой на питерском причале...

Год прожила на Фонтанке с Лурье. И еще год после его отъезда. Но тут уже начался роман с Николаем Пуниным, последним мужем ее. Они и поцелуются впервые здесь, "в дверях милого дома на Фонтанке". Насчет "коршуна", разорявшего чужие семьи, Лурье не погрешил - Ахматова это умела. Женатого Пунина запиской пригласит на вечер в "Звучащую раковину": Но это другая история, о ней у другого дома поэта.

...Артур и Анна больше не увидятся. В эмиграции Лурье напишет оперу "Арап Петра Великого" и, в самую сталинщину, будет просить Ахматову "содействовать ее постановке" в СССР. "Ничего умнее, - бросит в сердцах Ахматова, - он придумать не мог"... А последняя любовница Лурье напишет, что он умел давать женщинам "истинное блаженство", что у него в спальне стояла фотография Ахматовой и что перед смертью он сказал - всю жизнь искал вторую такую, пока не понял: "двух Ахматовых не бывает"...

Продолжение следует.