Не так давно эпатажные «заявления о гениальности» подтверждены официально: Сухорукову присвоено звание народного артиста России. «Высшая точка», как он сам определяет.
«Мог умереть от цирроза»
О присвоении звания нынешний столичный житель Сухоруков узнал из телефонного звонка друзей из Петербурга. Буквально через день дела привели актера в наш город, где и начинался творческий путь. Нашей газете актер дал первое интервью в качестве народного.
…Интересно, что и самое первое в жизни интервью никому еще не известный Сухоруков дал в Петербурге автору этих строк. Было это в 1990 году, когда актер снялся в картине Юрия Мамина «Бакенбарды» и пришел в ленфильмовскую многотиражку. Уже тогда интервью называлось эпатажно: «Мое дело в шляпе!» Сухоруков с удовольствием замечает, что с тех пор судьба давала много поводов это повторить.
— Сейчас у меня возник в Питере необычный проект, — рассказывает актер. — Звонит мне в Москву некий Анатолий Григорьев: «Виктор Иванович, у меня был отец — поэт Геннадий Григорьев. В прошлом году он умер, оставил огромное количество стихов. Он вас знал, и я хочу, чтобы вы эти стихи записали на диск».
Геннадия Григорьева я поначалу не вспомнил, но залюбопытствовал, по.просил прислать сборник. Стихи мне понравились до слез, я был потрясен: Григорьев описывает те же тропки, по которым я сам шлындрал, сюжеты и сценки жизни, которые я сам наблюдал. И даже ирония в стихе сродни моей. Я даже догадался, от чего он умер — алкоголизм, цирроз… Сын диагноз подтвердил.
Приезжаю в Питер, мне показывают фото поэта — да, я его знаю! Даже случай вспомнил, когда с Геной Григорьевым и с драматургом Сергеем Носовым мы пили портвейн в Летнем саду и, извините, справляли малую нужду в Лебяжью канавку.
…За один день я записал сборник — настолько был вдохновлен, одержим и счастлив. А на следующий, единым духом — поэму «День «Зенита»», хоть длится она целых 35 минут, это настоящий радиоспектакль. Такая в ней любовь к футболу, к «Зениту», к Ленинграду!
— Ты ведь и сам поэт, как сейчас пишется?
— Сейчас — редко. Удивительное дело: когда тревожно живешь, пишется намного интереснее. Разбередил мне душу Григорьев! Вспомнились времена котельных, кухонь, портвейна, и захотелось найти им определение. Вот принято говорить «эпоха безвременья», но что это значит? Это значит, что мы не принадлежали ни к какой странице истории, завалились в переплет, а там, извините, живут только жучки… Так и сформулировал: «Мы — дети переплета».
— Многие из «переплета» не выбрались, а как тебе удалось?
— В один прекрасный день посмотрел на небо своими рыжими очами, услышал Голос, и стало мне стыдно… Ведь я до того уже допился, что кровью харкал и в сандалиях в январе по Невскому бегал, последний свитер цыганам продавал… Мог бы, как Григорьев, от цирроза печени скончаться, и плыл бы мой труп по Фонтанке. Когда вспоминаю те годы, самому не верится: да это неправда, это невыносимо! Но — было. И если мне делают замечания, что слишком часто вспоминаю о пьянке, отвечаю: «Ребята, ну если меня спрашивают, значит, это не мне надо, а им. Может, хотят разгадать тайну спасения, вот я и делюсь». Хотя сам до конца тайну не разгадал, и для меня — удивление сплошное. В последнее время стал использовать слово «реинкарнация» — тот Сухоруков улетел, сгорел, а плоть — омоложенная, отреставрированная — осталась, и в ней живет другой человек.
«Я не абордажник»
— Как тебе, уроженецу Орехова-Зуева, удалось «победить» Москву, потом Ленинград и вновь Москву? Уникальный случай!
— Инфаркт, который со мной случился, может, это и есть цена «побед», хотя я считаю, что это просто предупреждение: сядь и отдохни.
…Первый раз я брал Москву в 12 лет, когда прочел объявление в газете, что «Мосфильм» приглашает детей на пробы в картину «Наш дом». Украл у мамки 25 копеек и приехал. Только подошел к толпе страждущих, как взрослый дядя сказал: «Ты и ты — за мной, все остальные — свободны». И я оказался в числе свободных — шел и обливал слезами ограду студии.
Поступая в ГИТИС, срезался на первом же туре. Отслужил в армии, отработал электриком и через четыре года поступил к тому же самому мастеру, хотя было 116 человек на место. При этом сочинение написал на кол: Онегина чистоплюем и подлецом обозвал — за то, что он, сукин сын, Ларину бросил. Мой мастер упросил преподавателей, чтобы исправили на тройку: «Сухоруков мне нужен, он либо ненормальный, либо гениальный».
Когда окончил институт, приехал в Ленинград за Петром Фоменко, который был назначен главным режиссером Театра Комедии. Играл много, но и пил много. Питер оказался для меня городом тяжелым, смурным. Было ощущение, что перспектив никаких, хотя именно здесь я стал известным благодаря картинам «Брат» и «Брат-2», в Питере пять лет назад я получил звание заслуженного.
И все-таки тянуло в Москву. Но в этот раз я ее не штурмовал, а успел вскочить в последний вагон: только купил квартиру, как цены взлетели до небес. А мне словно кто-то подсказывал: «Спеши, завтра будет поздно».
…Я не беру города, я не революционер, не баррикадник, не абордажник. Я прошусь, влюбляюсь, пытаюсь соответствовать, а этот мир — Петербург, Москва — говорит, хочет он меня или нет. И друзья имеются в обоих городах, хотя в столице расстояния настолько изматывающие, что даже не до звонков. У столичной суеты ноги опухшие. Друзей же я определяю так: это люди, которые оставили в твоей жизни добрый след. Такие поступки не забываются, а пульсируют в памяти.
Избранники игры
— Почему люди тянутся к артистам?
— Формулирую впервые! Вот почему люди ждут прихода комет, смотрят на небо, в отражение воды? Человеку нужна диковина, актер — из этой серии. Не каждый может подняться на стул на полметра над землей, что-то сказать огромной аудитории и при этом не покраснеть. Этот человек ненормальный? Или его Бог поцеловал? Есть еще одно слово — избранник, точнее — избранник игры, для игры. Поэтому я сам себя называю клоуном, или — болваном для искусства: у меня бритая голова, нет ни бороды, ни усов, я как заготовка для образа. Другие за это «величают» меня серой мышью или юродивым. Но когда зрители мне улыбаются — это «моя» улыбка, она адресована не актеру вообще, а — Сухорукову.
И мне хочется сказать: «Люди, я вас люблю, ради вас существую». А как по-другому? Хоть в этом должен оставаться идеал.
— А что в жизни Сухорукова не идеально?
— Всегда мечтал быть театральным актером, а получилось, что никому не принадлежу — трудовая книжка на руках, работаю по контрактам. Театр обожаю, всегда утверждал, что это — дом, а кино — дача. Но меня знают по кино. Спектакль я играю только один — «Игроки» у Олега Меньшикова, кстати, в мае привезем в Питер. Хотелось бы яркой новой роли, а в старье не полезу. Вот Галина Волчек позвала ввестись в спектакль-долгожитель: «Это наш золотой фонд», на что я дерзко ответил: «Так ведь ваш, а не мой».
…Современный театр — он не умный, не просвещенный, не светлый. Это театр суеты, базара, низкой грамотности. Говорят, театру денег не хватает, или — драматургия слабая. А мне кажется, режиссерская гвардия зачахла, нет инфарктных, одержимых, которые выкуривают по пять пачек папирос и все 24 часа — в творчестве. Сейчас примитив выдают за новое слово.
— Какое «новое слово» ждать от Сухорукова?
— Снялся в русской классике, в фильме Глеба Панфилова «Без вины виноватые» по Островскому и в «Пассажирке» Станислава Говорухина по Станюковичу. От сомнительных предложений отказываюсь — надо быть ответственным перед зрителем, а наш брат актер думает: пипл схавает. Не схавает, а подвергнет тебя презрению и забвению, что для актера — сущий яд. Поэтому на сегодняшний день отдыхаю, репетирую пенсию (смеется). И все равно считаю — мое дело в шляпе!
«Больше меня мерзавцев сыграл только Басилашвили» 
Виктор Сухоруков: «Трудно быть счастливым!»