Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-41.
Офицерская... Может, самое блоковское место города. Здесь стоял когда-то театр, где грянул первый успех, здесь жила его мать (Офицерская, 40), здесь была и последняя квартира поэта, где он умрет (Офицерская, 57). И наконец, этот дом, почти соседний, - обиталище той, кому и был посвящен стих про окно, помните, "горящее не от одной зари" (Офицерская, д. 53, кв. 9, на фото). Крайнее справа, на пятом этаже! Окно, за которым жила Любовь Андреева-Дельмас, его Кармен, колдунья, воплощенная музыка, "прынцесса гишпанская", как любя прозвал ее пародист Давыдов. Против этого дома и ходил Блок, поглядывая на окно и боясь с ней познакомиться, хотя она уже знала: он влюблен в нее...
Помните: Блок любил женщин, похожих на героинь Достоевского. Андреева-Дельмас и оказалась такой. Мать поэта обронила про нее: "Она стихийная...". Блоку же, когда она, потряхивая золотисто-рыжими волосами, в темно-малиновой юбке, оранжевой блузе и черном фартуке, с дразнящей распущенностью, развязностью манер врывалась на сцену, вообще казалось, что это не женщина - "влекущая колдунья". Его влекущая... Может, потому и напишет ей первым... Впрочем, ныне известно все: когда написал первый стих из цикла "Кармен", посвященного ей, когда послал с посыльным первые книги, когда познакомился в Театре музыкальной драмы. Позже Блок возьмет за правило, как вспоминала она, всякий раз после исполнения роли Кармен посылать ей розы - "эмблему красоты... и счастья обладания". А кроме того, с ней в его жизнь войдут вербы, ячменные колосья, ландыши.
"Прынцессе гишпанской" было 30. Она была уже замужем за певцом Андреевым, артистом Мариинки, но псевдоним Дельмас (это, кстати, фамилия ее матери, француженки) вынуждена была взять из-за одной оперной певицы - однофамилицы ее. "Не помню себя не поющей", - писала Дельмас. И ко времени знакомства с Блоком пела даже со знаменитостями: дважды, например, с Шаляпиным - в киевской опере и в Монте-Карло.
В первый же день знакомства Блок расстанется с ней в 4 утра. Дома запишет: "Дождь, ванна, жду вечера... Розы, ячмень, верба и красное письмо". Тайнопись, просто шифр какой-то... Хотя вернулись под утро всего лишь из Тенишевского училища (Моховая, 35), где были на диспуте о комедии масок. Там выступали Мейерхольд, Кузьмин-Караваев, который вновь сойдется с женой Блока, и добрая знакомая Блока - актриса Веригина. Накануне Блок напишет Дельмас: "Скажите по телефону, хотите ли вы пойти?.. Билеты... есть". Веригина же вспоминала, что еще раньше Блок, услышав о ее выступлении там, стал пугать, что сядет в первом ряду и будет смешить ее. Но, выйдя на сцену, она увидела: поэту, сидевшему-таки в первом ряду, было не до нее. С ним была Андреева-Дельмас. "Я, - пишет Веригина, - лишь укоризненно покачала головой". Да, в первом ряду на ее глазах начинался в эти мгновения самый сумасшедший роман Блока. Он и Дельмас, сидя рядом, переписывались, и, представьте, записки эти сохранились. "Не могу слушать, - пишет Блок. - Вас слышу. Почему вы каждый день в новом платье?.. - Пришла Тэффи. - Надо пересесть?.. - Теперь уже неловко... - Все это я вижу во сне, что вы со мной рядом... - Вы даже не вспомните об этом... - А если это будет часто?.."
Нет, это не переписка - это, скорее, стенограмма любви. Я мало знаю в истории литературы других столь интимных свидетельств почти первого, жаркого, смущенного, осторожного, страстного любовного контакта. Это даже неловко читать - так обнажено здесь все... С этого дня Блок не между двух женщин разрывался - между трех: матерью, женой и Дельмас. Причем последние обе - актрисы. Люба зовет его в Териоки, где она с подругами "придумала" театр и где играет под фамилией Басаргина, но, как пишет Садовский, "Блоку неприятно видеть жену на подмостках. В талант ее он не верит"... Зато она верит в себя, да как еще! В 1937-м напишет: "Да, я себя очень высоко ценю... Я люблю себя... верю своему уму и своему вкусу:" Но немногие знают, что когда грянула Первая мировая, когда Блок кричал по телефону Гиппиус, что "война - это прежде всего весело", Люба уже решила идти на фронт. Писала оттуда корреспонденции, которые печатались под рубрикой "Из писем сестры милосердия". И уж совсем удивительно, что Блок посылал ей в действующую армию свежие журналы мод. "Зачем ей там моды?" - изумилась Веригина. На что мать поэта ответила: "Саша знает, что она это любит, - ее немного развлечет"... Потом в армию призовут и Блока. Встретив его в ресторане Царскосельского вокзала (Загородный, 52), Гумилев, уже одетый в военную форму, скажет Ахматовой свою знаменитую фразу: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это все равно что жарить соловьев...".
Да, времена наступали лихие! Именно соловьев жарить и собирались. Блока не только призовут, его начнут вскоре "катать" и "перевертывать": арест, принудительные работы, уплотнение в квартире, дежурства у ворот "в очередь"... Но лишь сегодня мы узнаем скрытые на 70 лет подробности. К кому, например, он попал на допрос в ЧК. Ведь это чудо, что сын мясника не убил его, как Гумилева... Но об этих днях - у последнего дома поэта.
...А что же вербы, ячмень - тот любовный "шифр" Блока? Все очень просто. Он увлекался тогда эмблематическим значением растений. И особый интерес к народным верованиям, силам природы возник у него как раз в дни знакомства с Дельмас... В мае 17-го года, еще до лихих, до грозных времен, он, думая о ней, напишет: "Сколько у меня было счастья... с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Останется груда... сухих цветов, роз, верб, ячменных колосьев... Шпильки, ленты, цветы, слова..."
(Продолжение следует)
Дом окнами на... гибель