Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-44.
Лучшие прозаики - поэты! Кто гениальнее всех написал об этом проспекте - гранитной метафоре города? Конечно, Мандельштам! Он ведь и себя называл "человеком" безответственного Каменноостровского. Проспект этот - "легкомысленный красавец, накрахмаливший свои две единственные каменные рубашки, и ветер с моря свистит в его трамвайной голове"...
Трамваи и впрямь ходили мимо его дома. Поэт жил здесь с родителями (Каменноостровский, 24а, на фото). Но если за окнами дома царила поэзия, то в самой квартире обитала презренная проза. "Обеды в грозном молчании, разговоры вполголоса, страх телефона. Тень судебного пристава. Слезы матери... Отец, точно лейденская банка, только тронь - убьет, - вспоминал Г. Иванов, бывавший там. - Висячая лампа уныло горит. Чай нейдет в горло. Худой, некрасивый подросток... читает у себя "Критику чистого разума". Подходит к окну... Как просторно там... в мире... "Осип, ложись спать. Отец рассердится". - "Ах, сейчас, мама..." И возможно, по контрасту с этой "прозой" он и станет поэтом; выпустит первый сборник "Камень". Тиражом в 300 экземпляров! Но его хватит, чтобы Ахматова сказала: "Мандельштам, конечно, наш первый поэт". И добавила: слушаешь чьи-нибудь стихи - и вдруг "будто какой-то лебедь взлетает над всеми - читает Осип Эмильевич!"
Цыпленок, петух, теперь вот - лебедь. Даже выдумщица Цветаева, и та запишет: напоминал "птенца, выпавшего из гнезда". И лишь друг поэта, Г. Иванов, сравнит Осипа с:. Пушкиным. "Был похож, - напишет. - Это находили многие, но открыла... моя старуха-горничная". Как все горничные, она ненавидела поэта "за окурки, ночные посещения, грязные калоши, требования чаю и бутербродов в неурочное время". И однажды, когда Иванов повесил у себя портрет Пушкина, старуха, покачав головой, сказала: "Вы, барин, видно, без всякого Мандельштампта не можете. Три дня не ходит, так вы уж его портрет вешаете!"
Может, вместе бывали друзья и в Саперном переулке, в единственном цветаевском месте Петербурга. Я бы сказал - дважды цветаевском, хотя она была в нашем городе всего раз. Не считать же ее возвращения в СССР, когда она с сыном прямо с причала бросилась на вокзал, в Москву, на гибель... А здесь, в огромном доме (Саперный пер., 10, кв. 5), где жил друг Есенина, тоже поэт и будущий убийца председателя Петроградской ЧК Урицкого Леонид Канегиссер, в декабре 15-го года был устроен вечер, на который и попала Цветаева. Как здесь было тогда? Думаю, как всегда: девицы, дымящие египетскими папиросами из эмалированных мундштуков; молодые люди с зализанными проборами. "В обвешанной шелками гостиной щебетало человек двадцать пять, - опишет обстановку здесь Г. Иванов. - Лакей разносил чай и сладости, копенгагенские лампы испускали голубоватый свет, и за роялем безголосый соловей петербургских эстетов, Кузмин, захлебывался: "Если бы ты был небесный ангел, Вместо смокинга носил бы ты орарь..." Огромные, горящие глаза именно Кузмина, которые она видела сквозь анфиладу комнат, поразят Цветаеву. Читайте ее очерк "Нездешний вечер"! Она приедет из Москвы с Парнок, поэтессой, с которой у нее был роман тогда. Не знаю, где остановились они, но отсюда Марина будет рваться к Парнок; у той сильно болела голова. Цветаеву не пускали, удерживали. "Но у меня дома подруга", - жаловалась она. "Вы говорите так, точно "у меня дома ребенок". Подруга подождет"... Словом, она ушла и застала Парнок спящей. И через 20 лет Цветаева не простила ей, что не осталась на том вечере... А "дважды Цветаевский" переулок потому, что здесь жила одна из сестер Сергея Эфрона, мужа Цветаевой - Анна (Саперный, 13). Она-то и позвонила однажды Елене Тагер: "Сережа приехал. Приходите... И его приятель придет". Приятелем Сергея оказался Мандельштам. "Вчетвером шагаем по Невскому, - вспоминала Тагер. - Солнце, весенний воздух, поток прохожих... Заходим в кафе "Ампир"... Здесь так же крепко варится кофе, услужливы официанты, элегантны дамы. И шляпки так же огромны, донашиваются громоздкие моды... предвоенных лет". Эфрон, расплачиваясь, бросает на столик чеки из синей бумаги. "Он бросил на стол пачку ассигнаций! - шутит при этом. Потом говорит: - Может, нам всем следует идти на войну?" - "Я не вижу, кому следует. Мне - не следует! - Мандельштам закидывает голову. - Мой камень не для этой пращи". - "Война проигрывается, - говорит Сергей. - Тем больше оснований идти на фронт". - "Как, Сережа! Ты пойдешь защищать самодержавие?!" У сестры Сергея даже слезы в голосе. "Есть многое, помимо самодержавия, что я пойду защищать. Еще есть. Быть может, скоро не будет"...
Сергей уедет на фронт братом милосердия. А Мандельштам ринется в Москву, к Цветаевой, где между ними вспыхнет быстрый роман... Марина "подарит" ему Москву, посоветовав, правда, "зажать в горсти" сердце. Совет пророческий, ибо он скажет скоро: "Идут времена безмолвия:" Скажет под Новый, 17-й год, в "Привале комедиантов", кабачке поэтов на Марсовом поле (Мойка, 1/8). На столиках здесь еще будут лежать цветные платки, лампочки сиять сквозь глазные отверстия черных масок, а вино подавать будут арапчата в шароварах. Осипа уговорят прочесть стихи. Потом он подсядет к Елене Тагер. Она спросит: напечатают ли это? "Может, после войны, - ответит он. - Боюсь, мы долго не будем появляться в печати".
...Он будет печататься, ибо будет влюбляться. В "Соломинку", например, которую рисовали Серебрякова, Сомов, Петров-Водкин и которую вот-вот увезет на Запад однорукий герой войны, крестник Горького и младший брат Якова Свердлова - Зиновий Пешков. Но кто такая эта "Соломинка", где познакомятся они? Об этом - у следующего дома поэта.
(Продолжение следует).
Воспевая гения. Как смерть Пушкина сделала популярным Лермонтова 
Портрет любви 
Собрание сочинений в трёх мешках