Наверное, всем петербуржцам и многим гостям города знакома надпись: "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!" Она взывает к нашей памяти со стены школьного здания в самом начале Невского, где тротуар так узок, что не заметить ее, обычно украшенную живыми цветами, практически невозможно. Такие надписи появились на многих домах по четной стороне Невского и спасли многие жизни - люди держались на менее опасной стороне проспекта. И все эти надписи были делом рук двух молодых девушек, бойцов МПВО. Одной из них, Тани Котовой, уже нет в живых, а вторая, Люба Герасимова, ныне Любовь Алексеевна Коробова, рассказывает о прославившем ее боевом задании.
Блокадные граффити
- Мне командир дал неполное ведро краски, кисть и трафарет. Но в одиночку ведь такое задание не выполнишь - трафарет большой, твердый, его надо плотно прижимать к стене, чтобы краска не размазалась, и я разбудила только что отдежурившую Таню. И мы пошли. Краска была красно-коричневая, ну вот как полы красят...
- Но ведь надпись на школе другого цвета!
- А это не наша надпись. Она как бы реконструирована, воспроизведена здесь - шрифт и текст совпадают, а цвет нет. И появилась она через много лет после войны - в память о блокаде. Наших надписей нет давно, их стерли сразу же, как только пропала в них надобность.
- Они действительно были так нужны?
- А как же! Ведь в июне-июле 1943 года в городе было уже много людей - наши войска готовились к наступлению, и военные ходили по Невскому, и гражданские, тогда уже работали кинотеатры, театры, филармония. И когда начинался обстрел, могло погибнуть очень много народу сразу. Снаряды прилетали с запада, поэтому восточная, четная сторона Невского была опаснее западной. Помню, однажды снаряд попал в трамвайную остановку в начале Невского - там человек семьдесят разом полегло, и убитые были, и раненые. А ведь предугадать начало обстрела невозможно. Это когда самолет летит, мы его с вышек засекаем - я как раз была во взводе разведки и наблюдения, - и даем сигнал к тревоге. А при обстреле, пока первый снаряд не упадет, никакой тревоги. Один раз я сижу на вышке, она как раз напротив Екатерининского садика была, все тихо и спокойно, вдруг грохот - и деревья летят вверх корнями...
- Люди замечали ваши надписи?
- Еще как! Прочтут - и стараются на другую сторону перейти. Мы особенно опасались за участок между Мойкой и Фонтанкой - там снарядов падало больше всего и пешеходов тоже было больше всего. Знаете, ведь на том месте, где вестибюль станции "Канал Грибоедова", был хороший дом. И в него попал снаряд, дом весь рухнул. Там балки висели, внутрь страшно было проникать. Но как раз под одной балкой глубоко внизу был живой человек - ему ноги придавило. Один военный обвязался веревкой и пытался освободить его, а над ним все время качались куски конструкций, в любой момент могли погибнуть оба. Но все-таки того придавленного удалось вытащить, его спасли валенки - ноги оттуда вынули и подняли человека.
Комсомольские хароны
- Бойцам МПВО ведь приходилось еще и убирать город после зимы. Тяжело было?
- Конечно, практически все вручную приходилось делать. Но это не самая тяжелая блокадная работа. Я ведь и трупы возила на Пискаревку. Вот что действительно ужас. Но, во-первых, эта работа была очень нужна городу - уже началась весна, могли пойти эпидемии. Во-вторых, она "оплачивалась" - хлебом и водкой. В-третьих, я была комсомолкой, на хорошем счету, а такое задание давали только отличникам боевой и политической подготовки.
- Значит, это был в некотором роде почет?
- А как же. Но первое впечатление - дикий страх. Я ведь покойников боялась, а тут надо было их руками брать и на носилки класть. Знаете, где они лежали до весны? В Троицком соборе, что на Измайловском проспекте. Нас было четыре девушки-бойца, еще шофер, но он только вел машину, так что всю работу проделывали мы. Огромная машина подгонялась к высоким ступенькам собора, клались две широкие доски, чтобы могли войти в кузов, и начинали носить. Первый раз, помню, распахнули двери собора - а там мертвые тела, как штабель бревен, лежат чуть ли не до самого потолка. Я смотрю на них - и аж ноги ватными стали. Кто в кальсонах лежит, кто в одеяло завернут, кто свернут калачиком в пальто - видно, как замерз, так и остался, а распрямить его уже нельзя. Там ведь рядом была больница 25-го октября, кто там умер зимой - всех сюда. И вижу в полумраке: что-то серое, пушистое в одеялах, по одежде шевелится! А это были громадные вши. Люди умерли, а эти твари выжили, видно, мертвечинкой питались.
- И как же вы этот штабель разобрали?
- Там была огромная стремянка. Таня Голубева, она старше нас всех была, залезла наверх и стала их шевелить, дергать. И как посыплются они, покойнички наши! Таня говорит: "Что, страшно? Ну, Люба, закрой глаза". Я закрыла. Она мне снова: "А теперь давай руки". Я протянула ей руки - мы в комбинезонах были, в рукавицах кирзовых. Таня говорит: "А теперь открывай глаза!" Открываю - а я мертвеца за ноги держу.
- Вы их возили на Пискаревку?
- Да. Там на поле уже были вырыты траншеи метра на три глубиной, туда и хоронили. В каждую машину надо было положить не меньше ста человек, а мы, случалось, и по 150 клали.
- Вы их считали, что ли?
- А как же! И шофер стоял у машины, считал. Хорошо, если его счет с нашим совпадал. Вот так без отдыха и сделали несколько рейсов, только тогда и переводили дух, когда ехали - причем на кладбище ехали, сидя в кузове на покойничках. Мы их брезентом закрывали, веревками увязывали и садились сверху - а куда ж еще? А на кладбище машина подъезжала к траншее - к какой укажут, там строгий порядок был, - две из нас сверху спускали мертвецов в траншею: ну, бросали, конечно: а две внизу укладывали. Класть надо было аккуратно, тело к телу. Ширина рва была в два человеческих роста - оба ряда трупов лежали друг к другу ногами, валетом. Сверху насыпали слой земли. Потом - еще слой людей. Потом - еще. В каждом рву по три слоя покойников оказывалось. А один раз и мы там оказались.
- Это как?
- В последний самый рейс шофер слишком близко подъехал к траншее, колесо соскользнуло вниз, машина накренилась, веревки лопнули - и мы все вместе, живые и мертвые, оказались в могиле. И ведь нам не дали захоронить людей там, куда они случайно упали, это был не наш ров, и нас заставили всех вытащить из этой траншеи и вручную перетащить в другую.
Дочь кузнеца вышила орден
- А где вы жили во время блокады?
- На Невском, как раз на той его стороне, которая была опасна. У меня была комната в полуподвальной квартире, и со мной жила младшая сестра. Выжила, хотя все время хотелось есть, я однажды нашла зимой скелет селедки в сугробе, суп сварила. У нас ведь перед войной никаких запасов не было, только соль. Мы с Шурой одним днем жили. Она в ФЗУ училась, я училась и работала чертежницей - надо было и самим жить, и отцу в деревню послать.
- Так вы не питерская?
- Отец мой работал когда-то в Питере, мама была городская, но они уехали в деревню от голода, и я родилась в Дубровке Батецкого района, теперь это Новгородская область, а была Ленинградская. Мама умерла от чахотки, когда мне было 6 лет, умирая, всем наказ дала, как жить, а нас у папы было три сестры. И у мачехи потом еще двое детей родилось. Я - старшая, все время отцу помогала. Он был кузнецом, так я и мехи раздувала, и серпы зубрила, и железо держала. Папа, бывало, говорил: "Любушка, как жаль, что ты не мальчик, как жаль:" А я уж так его любила, больше всех на свете, он вообще был такой человек, что его все любили - добрый, честный. И он по наказу мамы отправил меня в Ленинград к тете, и я с 16 лет стала горожанкой. Жила у тети, пока мне от работы комнату не дали - ту самую, на Невском. Отца в последний раз видела в 1941 году.
- Перед войной?
- Во время войны. Нас послали на окопы, не сказали, куда везут, только что глаза не завязали. Ночью высадили под березки, а утром построили, раздали лопаты и повели. А я смотрю - места какие-то знакомые. А потом вижу свою деревню, крышу дома своего вижу - нас выгрузили на станции Заклинье и повели в сторону Луги мимо нашей деревни. Но я ж не могу свернуть в сторону и убежать домой. Мне повезло: на дороге я встретила двух знакомых женщин, и одна побежала к моему отцу сказать, чтобы ко мне шел, а другая взяла меня на квартиру - мы стали жить как раз в ее деревне. Отец пришел рано утром, я его шаги всегда узнавала - как выскочу, как закричу: "Папа! Папа!" Обняла его, прижалась, все рассказывала, расспрашивала... И меня потом командир на одну ночь отпустил домой, раз уж так мне повезло. Вся деревня просила меня остаться, а я говорю: "Вы что, я комсомолка, а ну как немец придет, мне надо Ленинград спасать". Что ж - отец и младшая сестра Таня проводили меня. До сих пор помню, как мы прощались среди поля, а поле все золотое-золотое и васильки среди пшеницы. Когда мне исполнилось 50 лет, я написала стихи про это, там есть строчки:
Я помню поле золотое -
Пшеница, васильки цвели.
Отец сказал: "Прощай, родная,
Ты жизнью правильной иди".
- И когда вы потом встретились?
- С отцом? Больше никогда. Когда пришли немцы, вся деревня по кочкам ушла в лес, окруженный болотами, и стала там жить в землянках, коров взяли, скарб - ну как в "Повести о настоящем человеке". Потом все ж таки стали возвращаться, ведь в болоте жить нельзя. Но и там нельзя было нормально жить. Отец умер в 1943 году, а мне письмо только в 1944-м пришло. И было в нем написано: "Такой-то живет там, такая-то - там, а папа - в Городне". В Городне была большая кузница, я обрадовалась - значит, папа работает. А про то, что в Городне еще и кладбище, не подумала...
- Вы давно были на родине?
- Давно. Многих ведь уже нет, меня все меньше людей помнит. После войны тоже пришлось помотаться - я вышла замуж за военного врача, где только не жили. Потом в Ленинград вернулись, я работала до пенсии в Институте железнодорожного транспорта. Сейчас дочка со мной и кот Филя, внучке 19 лет, а мужа и сына уже нет в живых. Участочек был в Стрельне, я там клубнику выращивала, и у сестры Тани тоже там домик, вот какое варенье вкусное получалось. Но теперь не будет клубники - нас сносят, говорят, что в Стрельне дорогая земля и не такие хибары, как у нас, должны там стоять. Вон соседу за дом кирпичный дали три тысячи рублей. Да бог с ней, с клубникой. Найду, чем себя занять - вот вышивать буду да вязать. А знаете, мне доводилось не только цветочки да бабочек вышивать - один раз мне доверили: орден Александра Невского. Это было уже после войны, на Смоленщине, там муж служил. И надо было вышить в подарок начальству этот орден - им только что часть наградили. Женсовет и решил, что я как известная в узких кругах вышивальщица (все видели мои думочки и салфеточки) смогу это сделать. Вот мы с одной женщиной и взялись - шелком стального цвета исполнили этот орден на холсте, а размером он был метр на метр. Генералы аж обомлели - потому что был он один в один, как настоящий, только шелковый и большой.
Александр Розенбаум: «Мир не любит, когда мы сильные» 
Будни подвига 
«Белые пятна» блокады. Историк Никита Ломагин о её неизвестных страницах