На Пискарёвском мемориальном кладбище покоится полмиллиона жертв блокады и воинов Ленинградского фронта. Само кладбище заложили в 1939 году, тогда никто не мог знать, что ему суждено войти в историю. А для блокадницы Валентины Арсентьевны Тихомировой Пискарёвка - это личная история.
Топили гробами
- Перед войной мы жили на Пискарёвке, в бараке, построенном Первым плодоовощным комбинатом для своих рабочих. Маме предоставили комнату как учительнице. Тогда людей этой профессии очень уважали. Барак стоял на Елизаветинской улице, в том месте, где теперь братские могилы. Когда началась война, мне было 11 лет.
Совсем не помню, что в 1939 году заложили кладбище, помню, что вокруг были поля с картошкой и капустой. Урожай убрали, но в земле оставались кочерыжки, мы их собирали, и это на какое-то время спасало. Потом прошёл слух, что много испорченной картошки закопали перед комбинатом. Действительно, нашли гнилую картошку, за ней даже из города приезжали.
За нашим домом был лесок, в котором стояла воинская часть. Вероятно, они держали лошадей, потому что мама меняла вещи на овёс. Моя мама - Зинаида Михайловна - была мудрой, она ничего не жалела, правда, ценного было немного: плисовое полупальто, часики, серёжки... Из овса и гнилой картошки делали лепёшки. Они казались невероятно вкусными, хоть на зубах хрустел песок.
Вскоре в полях стали экскаваторами рыть траншеи под могилы. Поначалу мёртвых привозили в гробах, но трупы вынимали, а гробы солдаты рубили на дрова. Попросились к нам, и стали топить ими печку-буржуйку. Так что у нас бывало тепло. А ещё спасало то, что была вода - во дворе стояла колонка, не нужно было идти на Неву или Фонтанку.
Суп и галеты
В нашей школе устроили профилакторий для выздоравливающих офицеров перед отправкой на фронт. Как-то в дверь постучали двое военных. А надо сказать, что даже в это трудное время у нас в комнате было очень чисто. Видимо, им это понравилось, стали проситься у мамы на постой. Сказали, что хочется домашнего уюта. Мама отказывалась: «Ну, где у меня?» Офицеры принялись уговаривать, мама с трудом уступила, но это оказалось таким счастьем! Военные принесли в котелке супчику и галеты. Так я - вот что значит ребёнок - в первую очередь стала грызть галеты, хоть мама и говорила: «Поешь супчику». Недолго военные у нас прожили, может, с неделю, но каждый день приносили что-нибудь съестное.
Мой отчим Дмитрий Иванович был военным, перед отправкой на фронт их часть шла мимо нашего дома, и он забежал попрощаться. Мамы дома не оказалось, он меня обнял, поцеловал, сунул офицерскую книжку, по которой семья могла получать какие-то деньги. Очень скоро отчим погиб, с мамой они так и не увиделись.
С осени по дороге перед нашими окнами шло всё больше полуторок, нагруженных трупами. Помню, выпало обнажённое тело. Но то ли от голода чувства притупляются, то ли дети воспринимают всё не так остро, но на меня это не производило ужасного впечатления.
Как-то ко мне пришла подружка Лидочка из соседнего дома: «Пойдём ко мне». Приходим, у неё на столе - бумага и карандаши. Мы стали рисовать. А комната была перегорожена занавеской. Вдруг Лида говорит: «Тише, там мама». Оказывается, за занавеской лежала умершая, ещё не похороненная мама...
Но были эпизоды, при воспоминании о которых вновь переживаю ужас. Как-то я растапливала печку, вдруг тихо, медленно открылась дверь и вошла соседка. Это была девушка, приехавшая в Ленинград из деревни перед самой войной. Теперь она была страшно раздута, видимо, от голода началась водянка. Я так испугалась её вида, что замерла, не дышу. Она подошла к столу, где я на мясорубке промалывала овёс, и стала его есть. Я думала - умру, слёзы душили, так было жалко овса, но и её я боялась. Она, правда, немного поела, повернулась, как тень, и вышла. Вскоре умерла.
Вместо барака - могилы
Карточки - это жизнь или смерть. Мама ослабла, заболела и послала меня в магазин отоваривать карточки. Надо было прийти к открытию, все боялись, что хлеба не хватит.
У нас был один магазин (он потом сгорел, и люди говорили, это было преступление, хлеб разворовали и магазин подожгли).
Ну, выкупила хлеб, несу, прижимая к груди. А сверху был довесочек, я всё на него смотрела: до чего хотелось съесть! Вдруг сзади раздались шаги и грязная тощая рука, как у скелета, протянулась через плечо и выхватила этот довесочек.
Я заорала, заплакала, ещё крепче прижала к себе хлеб. Иду по коридору, воплю так, что мама соскочила с кровати, распахнула дверь, и с ужасом: «Карточки?!» Я помотала головой, тогда она свалилась на кровать, стала меня успокаивать. Мальчика, укравшего довесок, я знала. До войны это была благополучная семья, потом старший брат и отец ушли на фронт, он остался с матерью. Когда она умерла, он, видно, озверел от голода. Вскоре тоже умер.
А был момент, о котором вспоминаю с радостью. Мама послала меня в лесок за хворостом. Взяла санки, топорик, но сил не было ни рубить, ни ломать сучья. Вдруг по тропинке идёт офицер, посмотрел на меня, молча взял топор, нарубил целые санки дров, довёз до дома. Мы с мамой такие были счастливые. Мама всё отдавала мне, я даже до дистрофии не дошла. А она слегла. Не знаю, что было бы, но пришли сандружинницы и забрали её в стационар. Вернулась она уже на своих ногах. А меня отвели в кинотеатр «Гигант», где собирали сирот, мы там даже учились в подвале.
Летом 1942 года нас, детей, эвакуировали через Ладогу на пароходе. В конце концов оказались в Сибири в селе Такмык. Но как только разрешили въезд в Ленинград, мама прислала мне вызов. Наш барак на Пискарёвке к тому времени сгорел, на его месте появились могилы. После войны мы с друзьями по детству нашли друг друга. Осталась жива Лида, у которой за занавеской лежала умершая мать, некоторые другие подруги. Нас спасли родители, людская доброта, и - Пискарёвка.
