Недавно Владимир Федосеев отметил 85-летие и приехал в родной Петербург с юбилейным концертом.
- Владимир Иванович, вы не раз говорили, что музыка вошла в вашу жизнь во время блокады. Как это произошло?
- С начала войны больше трёх месяцев я провёл в нашем доме на Охте. Сидел, как затравленный зверёк, - выйти на улицу было опасно и страшно. Единственное, что доставляло радость, - репродуктор. Оттуда постоянно звучала хорошая классическая музыка - Чайковский, Моцарт, Шуберт. Я слушал, не отрываясь. Тут же со свистом летели бомбы…
Часто говорю, что родился три раза. Первый - когда появился на свет. Второй - когда выжил во время блокады. И третий - когда нас отправили в эвакуацию в Муром. После переправы через Ладожское озеро всех погрузили в эшелон, и вдруг налетели немецкие самолёты. Меня куда-то отбросило взрывной волной, очнулся - вокруг умершие и контуженные, один я - живой. Чудом нашёл своих близких, а потом среди горящего скарба увидели папин баян - целый и невредимый! С этого инструмента и началась моя карьера в музыке.
Ноты знал плохо
- Вы ведь занимались у легендарного педагога Павла Смирнова, который в 1943-м в осаждённом Ленинграде создал из ребят, оставшихся на оборонных работах, оркестр баянистов и аккордеонистов.
- Мои родители очень хотели, чтобы я стал музыкантом. И даже в Муроме в эвакуации отец нанял мне частного педагога. Помню, что баян я поднимал с трудом, но учился с большим удовольствием, даже давал концерты в госпиталях. В 1948 году мы вернулись в Ленинград, и я поступил в училище им. Мусоргского на факультет народных инструментов. Ноты знал плохо, но мой будущий наставник Павел Смирнов сказал: «Буду с ним заниматься». Затем - Москва, институт им. Гнесиных. Там окончательно понял, что хочу быть дирижёром.
- Также вам дал путёвку в профессию и знаменитый дирижёр Евгений Мравинский.
- Евгений Александрович в 1970-х пригласил меня выступить с симфоническим оркестром Ленинградской филармонии и тем самым протянул руку в непростой период жизни. Он что-то увидел во мне, поддержал, за что бесконечно ему благодарен. Я бывал у него дома, на репетициях, старался всё перенимать, в том числе потрясающую работоспособность, высокую требовательность и безудержное служение искусству. Сейчас такое отношение встретишь редко, а ведь дирижёр должен постоянно искать что-то новое, учиться. Для меня тоже каждый подход к партитуре - новый взгляд.
В тысячный раз смотришь на те же знаки и видишь - что-то не заметил, недоделал.
Оперные фабрики?
- Сегодня Большой симфонический оркестр, который вы возглавляете, выступает на самых престижных сценах мира. В его составе 110 человек. Каждый со своим характером, амбициями. Как добиться, чтобы коллектив звучал как единое целое?
- Это целая наука. Нужно найти подход к каждому, поощрять, разумно критиковать. Если всё сделано правильно, зал затихает настолько, что думаешь: в нём что, нет публики? Ушла? Вот это самое большое счастье. В целом же оркестр - большая семья. Сегодня нашему младшему музыканту 20 лет, старшему - 75. Чтобы к нам попасть, надо не только иметь высокий уровень, но и быть хорошим человеком. Последнее очень важно. Сначала принимаем на год, однако если профессионал даже экстра-класса, но с плохим характером - не берём, потому что он может многое испортить. Однажды мы с таким персонажем уже столкнулись. Человек был прекрасным музыкантом, но «отравлял» всем жизнь много лет.
- Ваш оркестр носит имя Чайковского. А есть ли любимый композитор у маэстро Федосеева?
- Нет, я - как Дон Жуан. Влюбляюсь в то сочинение, с которым работаю, а потом переключаюсь на другое (улыбается). Ну а если серьёзно, для меня Чайковский - композитор, который является душой России и несёт нашу страну по всему миру на своих золотых руках. Он настолько входит в сердце каждого человека, независимо от страны, что японцы, например, считают его своим народным гением.
Русские музыканты умеют привносить в чужое искусство новые глубокие чувства. Глинка, например, написал «Арагонскую хоту», а испанцы совершенно искренне считают, что это произведение создал их соотечественник. У Свиридова есть потрясающие романсы на стихи Бёрнса, а шотландцы утверждают: это цикл нашего автора. Но, честно говоря, не припомню, чтобы немцы или французы исполняли того же Чайковского, как русские. Они великолепные мастера, но играют себя. А мы можем «войти» в любую национальность.
- Вы ставите оперы по всему миру, однако однажды признались, что «оперные театры ныне превращаются в фабрики». Что не так с «Аидой» и «Риголетто»?
- Сегодня эпоха режиссёров. Многие дирижёры отказываются с ними работать, потому что некоторые современные постановки иначе как агрессивным издевательством над оперой не назовёшь. Борис Годунов, как бомж, роется в помойке… Царь Дадон в «Золотом петушке» ездит на мотоцикле… Также обязательно надо раздеть кого-то догола. Я в Австрии пытался отменить «Ивана Сусанина», где все пили водку, в том числе дети.
Подчас режиссёр не знает историю произведения, особенности эпохи, когда происходит действие, не слышит и не чувствует музыку. С моей точки зрения, все эти импровизации - от отсутствия таланта. Человеку нечего сказать, вот он и начинает изощряться. Но проблема куда серьёзнее - если так пойдёт дальше, опера как жанр может просто исчезнуть. Считаю, что этот вопрос заслуживает внимания мировой общественности.
Симфония под бой быков
- Говорят, что публика в разных странах тоже по-своему воспринимает российскую классику. Так ли это?
- Для меня самая хорошая, внимательная публика - дома, в России. Но восприятие действительно отличается. Японцы очень точно чувствуют нашу музыку, сразу видят фальшь в интерпретации. Мне лично импонируют испанцы - своей непосредственностью, эмоциональностью они похожи на наш народ. Однажды мы играли Четвёртую симфонию Чайковского на корриде. Там такое творилось! В довершение испанец взял маленькую девочку и поставил на мой пульт. Я дал ей палочку, вёл руку, и она дирижировала на бис.
Ну а самая элитная аудитория в Вене. Выступать в золотом зале Musikverein очень почётно, все туда стремятся. Я там десять лет руководил австрийским оркестром, постоянно даёт концерты в Вене и наш Большой симфонический. В такие минуты без всякого пафоса испытываешь гордость за русское искусство.
- Вы входите в патриарший совет по культуре, призываете к массовому обучению детей пению, музыке. Что нужно сделать, чтобы приобщить молодых к искусству?
- Во-первых, подготовить специалистов, которых в России не хватает. Во-вторых, проводить конкурсы, искать таланты. В Петербурге для этого многое делается. В частности, выступают многотысячные хоры, чего в Москве, например, нет. А ведь Россия - страна великих хоров, что рождает ощущение братства.
Надо, чтобы песни для ребёнка звучали с детского сада, чтобы крохам няня пела сказку. Вместо этого сегодня малыш едва не с пелёнок тычет пальцем в компьютер и вырастает с клиповым сознанием.
Чтобы хотя бы немного заполнить пробел, мы стали приглашать ребят и их родителей на репетиции нашего оркестра. Эту идею я подсмотрел в Париже. Там знаменитые коллективы открыты для посещения публики, в том числе юной. И я подумал: «А почему мы не можем? Что, у нас нет детей?». Первые шаги показали - интерес огромный. Приезжают целыми классами, с мамами и учителями, задают вопросы. А всего-то надо оплатить школьный автобус.
Сегодня ситуация постепенно меняется. Приходит понимание, что российская культура всегда была на самом высоком месте. После 90-х чувствовался провал, но сейчас мы опять собираем камушки.
Сергей Стадлер: «Мы живем в музыкальном мусоре»