Военный журналист Василий Ардаматский всю войну писал заметки с фронта, с передовой линии. Но первый год он провёл в блокадном Ленинграде, передавая ежедневные сводки на Московское радио. В течение всего времени писал дневники, где подробно описывал тяжелейшие условия, в которых приходилось жить ленинградцам.
Отомстите за меня
Тяжёлый вражеский снаряд попал в переполненный вагон трамвая. На своём месте сидит мёртвый кондуктор Татьяна Коншина. В голову ранена 4-летняя девочка Женечка Бать. На санитарной машине приехал в больницу. Сюда возят раненых во время бомбёжки и обстрела. Целые палаты женщин и детей. Только что умерла 15-летняя ученица Верочка Куликова.
В канцелярии больницы хранится письмо на фронт 11-летнего тяжелораненого мальчика Вали Галышова: «Дорогие бойцы и командиры Красной Армии. Я - Галышов Валя, ученик 79-й школы 3-го класса. Мой папа на фронте. Я ехал из школы в трамвае № 12. В это время ударил снаряд, все упали на пол, я нагнулся, потом почувствовал в правой ноге что-то жаркое и увидел кровь. Потом меня увезли в больницу. Папа и бойцы! Отомстите фашистам за меня и за других ребят, которые тут со мной мучаются и будут калеки».
В больнице спрашивали - куда отправить письмо. Я ответил - пошлите командующему фронтом или отдайте на улице любому военному.
Улыбочка
Мне недавно рассказали о подвиге бойца по фамилии Улыбочка. Он один защищал высоту, на которую шли в атаку до сорока фашистов. Умело действуя то ручным пулемётом, то гранатами, то винтовкой, он удержал высотку. Там его и обнаружили наши танкисты. Улыбочка имел несколько ран. Танкисты привезли его в госпиталь, стали его регистрировать, спрашивая фамилию. Он говорит: «Улыбочка». Сначала отругали его за шутки, потом смеялись. Он написал в госпитальную стенгазету заметку о себе. Забавно она выглядела. Заголовок: «В бою за высоту». Весь текст - пять строчек: «Выполняя приказ командира взвода, чтобы держать оборону до последнего, мною истреблено фашистов примерно не меньше семнадцати штук».
И подпись: Улыбочка.
«Ироды!»
19 сентября - проклятый день. Сильная бомбёжка застала меня на углу Невского и Литейного. Одна мощная бомба попала в громадный госпиталь на Суворовском проспекте. Здание обрушилось внутрь и загорелось. Внутри более тысячи раненых. Спасательные команды работали, но что могут сделать сотня людей с большим каменным домом? В стене образовался пролом, через который пожарные и спасатели бросались в горящий госпиталь, вытаскивали раненых. Мы брали раненых и тащили к санитарным машинам. Паренёк, которого я нёс, был совершенно голый, тело его было в страшных волдырях, он повторял без конца: «Мама, мама». Женщина в белом обгорелом халате, босая, с растрёпанными седыми волосами, стояла, воздев руки к небу, кричала: «Ироды! Ироды! Ироды!» А в это время внутри здания снова что-то рушилось, трещало, и оттуда глухо доносился крик погибавших в эту минуту людей. Не просто людей, а раненых, которые ещё недавно думали, что вырвались из рук смерти. Этот крик я никогда не забуду.
Повесим фюрера
Корреспонденции в Москву передаю по радиотелефону. Немцы без труда обнаруживают меня в эфире и, когда я начинаю диктовать, настраивают свои передатчики на нашу волну, обкладывают меня родным матом с немецким акцентом и разъясняют, что они со мной сделают, когда придут в Ленинград. Они сильно мешают - все их словесные упражнения попадают в Москве в аппаратную звукозаписи. Обычно москов-
ские техники просят меня повторить передачу, а ленинградские техники в это время быстро меняют волну. Но фашисты снова подстраиваются.
- Я тебя, красный собака, найду, где бы ты ни прятался, - кричал немец, и было слышно, как он хрипло дышал.
Я тоже закричал:
- А я тебя и искать не буду, сволочь, гад! Тебя найдёт наша русская пуля или штык!
- А вашего фюрера мы повесим, - добавил ленинградский техник. Немец буквально взвыл от бессильной ярости, он даже перешёл на немецкий.
Не умереть
Трупы лежат на улице, уже запорошённые снежком, и возле них тропинки делают обходную петлю. Живые научились проходить мимо и не смотреть. Везут, везут. Еле бредут, шатаются, но тянут страшную поклажу. На санках, на досках, листах фанеры. Одна женщина везла в полированном деревянном футляре башенных часов, и лицо мужчины, обросшее чёрными волосами, было за стеклом циферблата. А живые живут. Кто может - работает. Кто не может - старается не умереть.
Свадьба
Я только что пришёл со свадьбы. Со свадьбы, чёрт побери! Где были жених при крахмале и невеста в белом платье. И были гости. И мы пили водку и кричали «Горько»! Варя Малахова из бытовой команды выходила замуж. Свадьба в городе, где ежедневно от голода умирают люди. Пир во время чумы? Нет! Торжество жизни над смертью!
Гостей было человек двадцать - девчата из бытовых команд и зенитчики. Все были со своим хлебом. Водка была зенитная.
Я сидел между матерью невесты и командиром батареи капитаном Савиным. «Пусть благодарят Бога, что нелётная погода, а то я бы им дал свадьбу», - вдруг сказал капитан и засмеялся.
Жених - совсем ещё мальчик, хотя и младший лейтенант, - собрался говорить. Он заметно опьянел, и капитан Савин смотрел на него тревожно. «Не испортил бы песни, сопляк», - тихо сказал он мне. Но жених ничего не испортил. Он сказал коротко:
- Шёл я на войну, думал, погибну, а на ней счастье нашёл. Вот тебе и война, - он засмеялся и стал целовать жену, не ожидая «горько».
