Поэт и... комиссарша

Статья по теме

Тварь или право имею? Как Достоевский писал Раскольникова с реальных убийц

Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-42.

В этом доме, где ныне не продохнуть от иномарок, где били когда-то фонтаны, где в высоких сквозных арках и поныне с достоинством покачиваются огромные ромбы светильников в стиле модерн, 1 марта 19-го года в квартире издателя Алянского собрался цвет Серебряного века. Уцелевший, разумеется, цвет. Сам дом и сегодня называют "Толстовским"; про него можно было бы долго рассказывать (Фонтанка, 56, на фото). Но интересен он нам тем, что на форшмак из воблы и 3-литровую бутыль спирта сюда были приглашены Андрей Белый, Ремизов, Иванов-Разумник, Мейерхольд, Пяст, Соловьев, Анненков. Неожиданно, когда все уже были за столом, забежала и осталась подруга Ахматовой - красавица Олечка Судейкина. Но именно Блок пришел сюда первым... Через два года троих из собравшихся здесь на юбилей издательства "Алконост" - Блока, Ремизова и Иванова-Разумника - глухим февральским вечером доставят в ЧК.

Арестуют за причастность к левым эсерам, хотя на деле их адреса, как и адреса Замятина, Петрова-Водкина, всего лишь нашли в записной книжке Разумника. Того взяли первым. Должны были арестовать и Федора Сологуба, но он по паспорту был Тетерников, и когда дворник сделал вид, что не знает никаких "сологубов", чекист, подумав немного, махнул рукой - "А ну его в болото"... Блок же запишет: "Вечером после прогулки застаю у себя комиссара Булацеля и конвойного. Обыск и арест, ночь в ожидании допроса на Гороховой". Потом - новая запись: "Допрос у следователя Лемешева. Перевели в верхнюю камеру. Ночь на одной койке с Штейнбергом. В два часа ночи к следователю Байковскому".

Ночь в ЧК... В этом здании (Гороховая, 2) окна в те годы горели сутками. Работало 450 только штатных сотрудников, в том числе будущий писатель Исаак Бабель (переписчик в иностранном отделе), литературовед Осип Брик, которого сам Луначарский назовет "очень ценным" чекистом. А на чердаке, где окон не было, на голых досках, среди вони и клопов, две сотни узников, разбитых на "пятерки" (на каждую полагалась одна миска к обеду)... Допрашивал Блока Байковский. Страшная личность! Некий Бережков, ветеран КГБ, в книге "Питерские прокураторы" пишет про него: сын торговца мясом, не одолевший даже вступительных экзаменов в гимназию, он в ЧК стал зав. следствием и первым решал судьбу попавших сюда. "Не имея доказательств, на личных показаниях или анкетах, - пишет Бережков, - выносил приговоры о расстрелах; использовал лжесвидетелей, создавал такие условия, при которых арестованный "ломался". Так вот этот Байковский, пишет Блок, "возвратил мне документы. Дом, ванна... Хлопотали Андреева и Луначарский". Случай, скажете, судьба? Не знаю. Знаю, что русской литературе повезло баснословно...

И еще один дом, для контраста: Адмиралтейство. Здесь в 20-м году жила (по словам Ахматовой, "три окна на Медный всадник, три окна на Неву") поэтесса, ученица Блока - Лариса Рейснер. Муж ее, морской начальник, сам "устроил" себе квартиру здесь. А Лариса, будущий прототип "Оптимистической трагедии", была уже не поэтессой - комиссаром Главного морского штаба. Она-то и позовет сюда Блока. В этом зале ныне учебный класс подводников, а в те дни, как вспоминал позже адмирал Исаков, был "салон": дамы с папиросками, пуфики, книги по искусству, ординарцы и обеды едва не на царских сервизах. Блока, в те же дни, Чуковский позовет на лекцию, где их угостят супом и хлебом. "Любопытно, - писал Чуковский, - Блок взял мою ложку и стал есть. Я спросил: не противно? Он сказал: "Нисколько. До войны я был брезглив. После войны - ничего". Так-то вот! Одни едали на сервизах, другие - суп, да одной ложкой... В "салоне" в тот день, как писал Городецкий, были "товарищи, приехавшие на Коминтерн", и Лариса вечер напролет "была неодолимым агитатором". Пришедший сюда в буденовке писатель Никулин напирал: Лариса имела право требовать от Блока, "чтобы он поднялся над своей средой". "И жаль, - горевал Никулин, - что поэт ответил ей: "Вчера одна такая же, красивая и молодая, убеждала писать прямо противоположное"... Блок запомнит этот вечер еще и потому, что узнает автомобиль, на котором великодушно отправит его Лариса. Поэт, как писал Никулин, осмотрев машину, спросил: "Чей это автомобиль?.. Я его узнаю... Это "делонэ-бельвиль" - автомобиль бывшего царя?" Никулин потом спросит у шофера-матроса, правда ли это. Правда, ответит тот...

Ну да хватит! Вернемся лучше туда, где пируют еще дорогие нам имена. Они захмелели уже. А поскольку на дворе комендантский час, многие и разошлись. Белый задремал в кресле, Алянский и Блок - у стола. Дальше воспоминания расходятся. Неизменно одно: глубокой ночью в дверь застучали. Некто в кожаной куртке спросил: "Имеются ли посторонние, не прописанные?" - "Да, - ответил Алянский. - Там, у стола, дремлет Блок". - "Тот самый? - удивилась уже шепотом "кожанка". - Хорошо, что я сам с патрулем. А Блока вы не смогли бы уложить куда-нибудь"? Что ж, не будем и мы будить поэта - ему утром идти через весь город... Лучше встретимся с вами у очередного дома горького и веселого Серебряного века.

...Всегда считалось, что у Блока не было детей. И вдруг, на экране телевизора, я увидел женщину, очень похожую на него. Тогда и узнал: 1 мая 21-го года, в селе Кезеве, у сестры милосердия Александры Чубуковой родилась дочь. Дочь Блока. И он знал о ней. Умирая, поручил ее заботам Марии Сакович, врача... А от Чубуковой останутся строки поэта, которые посвящены, говорят, ей: "Там, где скучаю так мучительно, / Ко мне приходит иногда / Она - бесстыдно упоительна / И унизительно горда"...

(Продолжение следует)

Смотрите также:

• Стенограмма... чувств →
• Предсмертная записка →
• Портрет любви →