Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-52 2002 г., N 5, 8 2003 г.
Помните, женитьба разделила жизнь Сологуба на две половины. Но теперь, несмотря на веселость и маскарадность его "салона", жизнь поэта стала похожа на натянутую струну. Она еще звенела, даже пела, но...
В этом вот доме (Разъезжая, 31), куда Сологубы переехали, кажется, в 12-м году (они успели пожить и на Гродненском, 11), что ни вечер, опять вспыхивали окна, за которыми сходился весь художественный Петербург. Но не здесь ли однажды и этот мир раскололся надвое - за и против Сологуба? И знаете из-за чего? Смешно сказать - из-за обезьяньего хвоста. Настоящего хвоста обыкновенной обезьяны: Шумная, кстати, история! Даже Блок, спустя время уже, читая друзьям стихи, вдруг странно запнется. "Там, где он сравнивал героиню стиха с кометой, Блок, - пишет Чулков, - остановится и покраснеет: "Не могу дальше, - фыркнет, - дальше у меня о хвосте..." В стихах говорилось о хвосте кометы, но Блок-то вспомнил другой хвост...
Вообще, сюда кто только не приходил. Ахматова пишет: "Когда в 15-м году Вячеслав Иванов приехал в Петербург, он был у Сологубов на Разъезжей. Необычайно парадный вечер и великолепный ужин. В гостиной подошел ко мне Мандельштам и сказал: "Мне кажется, что один мэтр - это зрелище величественное, а два - немного смешное"... На другом вечере, но в том же году, как отмечал уже Блок, были Бальмонт, Сомов, Зелинский, Тэффи. Почти не вылезал отсюда и Северянин; его чуть ли не за ручку вводил в поэзию Сологуб. А об одном вечере, где зазвучала уже чересчур натянутая струна, вспомнит и актриса Рындина: "Когда я пришла, танцевал известный в артистических кругах юноша... Танцевал в стиле Дункан; красивое тело было прикрыто только замотанным на бедрах муслином... Чеботаревской пришла мысль заставить танцевать и меня... Мои протесты не имели успеха: она надела на меня какую-то свою рубашку, перепоясала лентой и настаивала, чтобы я танцевала вакхическое. И я... стала скакать... Такой стыд. Помню сидевшего на полу по-турецки Мейерхольда, который, как мне казалось, неодобрительно качал головой и улыбался". Не оттого ли молодой Пришвин вообще отвергал эти посиделки. "Салон Сологуба - величайшая пошлость, самоговорящая, резонирующая мертвая маска"...
Наконец, именно здесь Сологуб, о чем я обещал сказать, буквально выжил из города Алексея Толстого. Представьте, как раз из-за хвоста. Рындина пишет: "В следующий приезд я заметила, что некоторые лица, составлявшие раньше общество Сологубов, у них теперь не бывают. Чеботаревская сказала: "Не хочу их видеть". Оказывается, литераторы устраивали маскарад. Писатель Ремизов сказал: "Мне бы только дали обезьяний хвост, вот я и буду обезьяна". Сологубы одолжили у кого-то две драгоценные обезьяньи шкурки. Толстой же, не смущаясь, отодрал у одной из шкур хвост и прицепил Ремизову, который называл себя Царем Асыкой Великой Обезьяньей Палаты... Да, Ремизов, "фантасмагорист, с колдовской прослойкой", задолго до раскола у Сологуба, сочинил некое шутовское общество "Обезьянья Великая и Вольная Палата". "В палату, - вспоминал Федин, - выборы производил сам Ремизов... Сочлены величались кавалерами, князьями, епископами и другими титулами, иногда лестными, иногда позорящими, вроде "Великого гнида". Пушкинист Щеголев звался "старейшим князем", беллетрист Шишков - "князем Бежецким и Сибирским". Титулы раздавал Ремизов, он же разрисовывал "обезьяньи грамоты", забавные документы, сплошь увитые вязью из букв, "которую Ремизов изучил совершенно". Грамоты были у Бенуа, Сомова, Бердяева, Добужинского. Да что говорить, Ахматова, уезжая в Москву в голодные годы, взяла свою грамоту, чтобы продать в случае нужды. Короче, всешутейский собор был создан, не хватало малого - хвоста.
Вокруг оторванного хвоста разыгрались страсти: обиды, оскорбления. Сологуб потребовал от друзей не принимать Толстого. Более того, заявил в журналах, что не станет работать с ним. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он настаивал, чтобы там не было "этого господина". Словом, Толстой, тогда начинающий писатель, не смог бороться с "мэтром" и... покинул Петербург... Увы, судьба посмеется над обоими. Последние годы Сологуб не только проведет с Толстым в нашем городе, не только окажется с ним на одной улице - нет. Жизнь сведет их не просто в одном доме - в одном подъезде. Только Толстой будет уже бронзовеющим воспевателем режима, а Сологуб - писателем, давно вычеркнутым властями из жизни...
Впрочем, струна готова была оборваться еще на Разъезжей. Как-то Сологуб пойдет отсюда на вечер поэтов, в зал городской Думы (Невский, 31). Но "мэтра" слушали там и рассеянно, и без интереса. "Волнение в зале было, - пишет Николай Оцуп, - но по другому поводу. "Ну кончай же скорее, старый черт", - бормотал какой-то лохматый студент, стоявший рядом со мной. "Скоро ли начнет наш божественный?" - доносился до меня шепот какой-то девицы"... Потом в задних рядах кто-то крикнул: "Северянина!" Да, в программе вечера значился и Северянин, тот, кого Сологуб только-только вывел в люди... Разве такие обиды можно забыть? Не потому ли Сологуб скоро скажет: "Моя усталость выше гор".
..."Хотел бы дневник вести, - признается он как-то Блоку. - Но боюсь... Умру - не успею сжечь... О самом главном написать - не могу". - "О самом главном?" - переспросит Блок. "Да, - ответит Сологуб. - О страхе перед жизнью"... Чувствовало сердце поэта, что ждет его. Мог ли он знать тогда, что будет долгие месяцы, вопреки очевидному, не верить в гибель жены и накрывать к ужину стол... на двоих. Но что страшило Сологуба и как погибнет жена его - об этом я расскажу у последнего дома поэта.
(Продолжение следует)
Поэт и "Cоломинка"...