Окончание. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-52 2002 г.; 5, 8, 10, 15-17 2003 г.
За год до смерти ему подала знак уже сама природа. Когда-то цыганка нагадала, что умрет от воды, и он, если был трезв, ужасно боялся лодок и всяких кораблей. Ныне же Есенина предупредит о гибели ласточка, метнувшаяся у храма. "С писком" мелькнув мимо, писал поэт Эрлих, она чиркнула крылом по лицу Есенина. "Он вытер ладонью щеку и улыбнулся: "Смотри, смерть - поверье такое есть, а какая нежная". Так и осталось неясным: ласточка нежная или смерть, которую сулила она? Но вот ведь, не испугался поэт - улыбнулся. Он, теперь "уже подшибленный", по словам А. Белого, словно играл со смертью. То наберет номер сестры своей приятельницы и скажет: "Вы знаете, умер Есенин, приезжайте!", то предложит другу написать о нем некролог. "Преданные мне люди устроят мои похороны. Я скроюсь на неделю. Посмотрим, как они напишут обо мне"... Ну чисто ребенок! Хотя детского в нем почти и не осталось уже...
В Москву, помните, уезжал за славой, как у Шаляпина. И обрел ее: скандальной женитьбой на Айседоре, гомерическими кутежами, когда хватал за бороду поэта Рукавишникова и окунал ее в горчицу, эпатажем (ночью с друзьями напишет аршинными буквами глумливую строку на церкви: "Господи, отелись!") и, конечно же, талантом. Что говорить, в Ленинград явится действительно великим. Но какой ценой? Можно долго рассказывать о беспутных годах, а можно привести просто случай, который покажет, каким он был. Он жил тогда в одной комнате с Мариенгофом, а тот, явившись домой под утро, увидел Есенина, спящего в обнимку с пустой бутылкой из-под сивухи. "Ты пил один?" - изумился Мариенгоф. "Да, - закричал Есенин, - и буду пить, ежели по ночам шляться станешь... С кем хочешь хороводься, а чтобы ночевать дома". Во какие правила были у поэта! Комнатного, непьющего, более всего ценившего само понятие "дом". Теперь, через 5 лет, он неделями не являлся ночевать, хмелел с первой рюмки, но главное, у него не осталось не только домашности - самого дома. Жил где придется. Квартиру, после визита друзей к Калинину, писем Троцкому, обещали дать, но в 1927-м. Через два года как повесится... Словом, когда он в апреле 1924-го приехал в Ленинград, у него не было уже ничего, кроме славы! Правда, высшей пробы - славы народного поэта!
Знаете, что в Москве он подрался с Пастернаком? Мандельштаму публично бросил: "Вы плохой поэт. У вас глагольные рифмы". А Маяковскому кричал: "Россия моя, а ты, ты американец!" Все трое были уже знамениты, но никого из них не выносила толпа после вечера на руках. А Есенина, отсюда - из зала Городской думы (Невский, 31), где устроили вечер его, - вынесла. И хотя к началу поэт опоздал (сидел с друзьями в ресторане), хотя ввалился на сцену пьяным и, более того, чохом оскорбил публику, но стоило зазвучать стихам, и все были покорены! Его подняли на руки и чуть не донесли триумфально до "Европейской", где он жил тогда. Знал бы он, что через год его вынесут мертвым из другой гостиницы...
Вечер был в апреле, а в июне он остановится уже в доме у Сахарова (Гагаринская, 1, кв. 12), кому отдал "ключи от рукописей". Раздававший их, а чаще терявший, Есенин не только распорядится "все передавать на хранение" Сахарову, но и чуть ли не оставит ему завещание на все написанное. Скоро Есенин, кстати, даже руки ему не подаст... Но пока где-то здесь поэт будет часами лежать на кровати, закинув руки за голову, и когда Сахаров спросит его как-то, что с ним, ответит: "Не мешай мне, я пишу"... А на подоконнике в передней, уже Никитин, писатель, увидит небрежно брошенные черный плащ и черный же мятый цилиндр. "Привез зачем-то из Москвы эту дрянь, - перехватит взгляд Есенин. - Цилиндр надеть, конечно, легче, чем написать "Онегина""... Но чаще Есенин чудил, с собутыльниками чудил, которые звали его Сергуном, Серьгой. То в одном доме бросит артистке из ряда выходящую сальность и, когда ему закатят пощечину, сдернет скатерть и перебьет все вокруг. То затеет драку в притоне, где его, уже не церемонясь, изобьют и выбросят со второго этажа... Эх, что говорить, если Клюев, друг, и тот скоро скажет: "Ведь он уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи Ленинграда. Зазорно пройтись вместе"...
Помните, он хотел "устроить" свои похороны, чтобы видеть, кто друг, а кто враг. Теперь сам превращал друзей во врагов: унижал, оскорблял, избивал. Бил даже преданных женщин. "Боюсь этого... но знаю, что буду бить, - говорил Бениславской, той, которая застрелится потом на его могиле, - я бил Зинаиду и Изадору. Для меня любовь - страшное мучение". Изобьет и Галю Бениславскую, приревновав. А позже, очухавшись, поняв, что без нее окончательно погибнет, явится к ней абсолютно трезвым. "Он открыл дверь и остановился у порога, - пишет Березин. - Она не подошла к нему. Только зарделась. Так они стояли молча несколько минут. "Прости", - прошептал поэт. "Вон!" - крикнула она и указала на дверь. Как ужаленный, он бросился прочь. Она слышала, как стучали его шаги по лестнице. Он бежал, задыхаясь от обиды". Галя почти сразу опомнилась, кинулась за ним: "Сережа, Сереженька! Вернись!" - кричала она, сбегая с 8-го этажа. Эхо ее голоса гудело в лифтовом пролете. Но поэт будто канул в воду".
...Не в воду - в водку. Он прибежит к Наседкину и потребует водки... А в воду - в Мойку! - чуть не бросится в Питере, где трижды попытается покончить с собой. Не ошиблась ласточка, предупреждавшая его о смерти. Жить ему оставалось чуть больше года. Перед смертью напишет стих кровью, с кем-то попрощается. С кем - вопрос и ныне спорный.
Такой притягательный кусок льда