Нина Захарьева - медицинский работник, в начале войны ей был 41 год. Она пережила весь блокадный кошмар и познала величие духа ленинградцев. Жизнь Нины Петровны сложилась так, что ей пришлось сражаться почти за каждый день: С юности она боролась с тяжелой болезнью, несколько раз, еще до войны, женщину разбивал паралич. Но, несмотря ни на что, она вставала и продолжала жить.
22 июня 1941 года
Что чувствовала я в первый день войны? Только одно - необъяснимый ужас. Ужас перед грядущим. Тот, кто умер, уже не страдает. Оставаться в живых - вот что страшно.
Казалась непостижимой возможность работать, учиться, что-либо делать. Казалось, после первой же бомбежки население будет подавлено настолько, что опустятся руки и мысль будет направлена только на одно: «Сегодня они прилетят снова!» И они прилетают.
23 июня
Пошла в госпиталь на 19-й линии. Начальник спросил: «Кто вы?» - «Медсестра». - «Нет, вы - инвалид. Я не могу вас взять». С горя пошла в медсанчасть Военно-морского училища имени Фрунзе. Как последний шанс - к Павлу Митрофановичу Розанову. В бюро пропусков мне сказали: «Его нет. Эвакуирован в Москву».
Значит, больше никто помочь мне не может. Надо просто жить.
25 декабря
На 8-й и 9-й линиях кое-где сидят на корточках люди. На самой середине улицы. От набережной Невы до Среднего проспекта. Подошла ближе. Оказывается, они ковыряют снег - кто ложкой, кто щепкой, - и, отковырнув, бросают в посуду, какая у кого есть. А там редкие крупинки, вмерзшие в снег. Значит, проехала подвода, и с нее изредка сыпалась крупа. Я бы тоже уселась на корточки, тоже поковыряла бы, да нечем и не во что класть. А пальцами - так в них сил нет. Так и ушла.
5 января 1942 года
Шла домой по Большому проспекту. Рядом едет телега. На телеге бревно. Поравнялись. Спрашиваю дядьку: «Не продадите?» - «Почему не продать?» - «А за сколько?» - «15 рублей». Я отсчитала, даю ему и прошу: «Довезите до 18-й линии». - «Нет, - отвечает, - я по 16-й сверну». Ну, довез он до поворота, скинул бревно, сказал: «Все равно не допрешь!» И уехал.
А на мне командирский ремень, куртка им подпоясана. Бревно не целое, а расколотое вдоль. Повернула его круглой стороной вниз, обвела ремнем, продела в него авоську, натянула пряжку и поволокла. И ведь доперла его до дома и на ступеньки втащила. И в комнату вволокла. И... свалилась на кровать. Как я смогла дотащить - не понимаю.
20 января
Таиса больше не приходит. Зашла к ней. Лежит. Показала справку - дистрофия. «Что это такое?» - спрашивает меня. А я не знаю.
- Я не умру, как ты думаешь?
- Конечно, нет.
Она молчит, затем вспоминает:
- Врач сказал, что мое спасение в кошке. Нина, поймай кошку, спаси меня!
И я начала свои мытарства по лестницам. Кошек нет нигде. Уже всех съели. Наконец, зашла в одно парадное на 18-й линии. И вдруг - кошка! Она вверх по лестнице, я за ней. И страшно, и радостно, что нашла. Уже высоко поднялась, как вдруг вверху, слышу, открылась и закрылась дверь. Дошла до верха лестницы - кошки нет. Значит, это ее впускали. Спустилась, вышла во двор, и... к моим ногам упала отрубленная кошачья голова...
А Таисе все хуже и хуже. Она уже не может вставать. Я позвонила в ее институт. Сказали: «Через день положим ее в стационар». А на другой день я сидела на кровати около умирающей подруги детства. Тая угасала.
Я успокаивала ее, с ужасом слушая ее шепот. И вот он прекратился.
4 марта
Самое тягостное в бытии сегодняшнего ленинградца - это его привычка к смерти, к мертвецам. И к чужим, и к родным. Стоишь в очереди и слышишь: «А у меня и мама умерла, и папа». А в ответ слышишь: «А у меня и мама, и папа, и сестренка, и братик». И равнодушно, таким обыкновенным голосом. А я не могу привыкнуть к этим мумиям, которых везли мимо нас на кладбище. Братское кладбище на острове Голодай (остров Декабристов - прим.ред.) - траншеи, куда сваливают без гробов и забрасывают комьями мерзлой земли и снегом.
10 марта
В декабре погас свет, встали трамваи, замерзли водопровод и канализация. В январе перестала работать почта. Мы, жители одного города, оказались отрезанными друг от друга… Все так ослабели, что не могли ни дойти до друзей, ни узнать, кто жив. Подсчет потерь начнем позже. Мало кого найдём.
С начала бомбежек были запрещены гудки, звонки. Не пробежит собака. Не залает. Съели. А если изредка проедет подвода, ее провожают, как чудо, - лошадь, живая съедобная лошадь.
И вот этот мертвый, закутанный, как ты, в белый саван город начинает пробуждаться. Выглядывает порою солнце. Прозрело небо. Матери вывозят ребятишек на санках на улицу. Они еще не могут ходить, но, как радостно сообщают женщины друг другу в очередях, начинают немного играть дома. Это с февраля - с тех пор, как начали выдавать продукты.
11 марта
Приходила Антонина Романовна Ильинская. Рассказала (кто-то проведал и донес): в нашем доме с января мать держит в квартире умершего ребенка. Засунула в пустой неотапливаемой комнате под кровать и получает на него карточки. Пришли, заставили открыть ту комнату. Нашли. Семья у них была шесть человек. Отец и старший сын умерли. Их свезли в яму. А на этом решили подкормиться.
13 марта
На днях устроила домашнюю баню. Прошло уже несколько дней, а в руках было неприятное ощущение. Точно терла бугристое дерево или закостеневший труп, что-то жесткое, шершавое. Не верилось, что это тело живого человека.
У мамы вместо живота темно-синяя яма. Мама спросила: «Почему?». Я еще не знала тогда, что это цинга, и вообще не понимала, что это, а сказала: «Потому что всякую гадость едим».
Болят ноги, колени и пальцы, не могу спать по ночам. И все хуже и хуже. Хожу с трудом, наконец, не могу встать. В очереди за хлебом приходится ходить одной маме. Таня пропала. Ушла и не вернулась. Может быть, умерла на улице, как ее отец? Я тупая, мне уже все равно. Вот ушла в очередь за хлебом мама, нет и нет. Уже ночь на дворе, а ее все нет. Я поняла: мама не вернется. Умерла, наверное, на улице. Не уберегла! И пойти искать нет сил. Но вот какая-то возня за дверью. Мама! Еле втащилась в комнату и упала на кровать. Хлеба нет.
Жить, жить хочу! Безумно хочу жить! И нет воли устроить жизнь. Качусь, куда бросает случай. Поводья брошены. Руки опущены. Тряпка.
Лежу с закрытыми глазами. Слышу стук. Открываю глаза. Около моей койки Нина и Таня. Нина говорит: «Не волнуйтесь, Таня живет у меня. Она потеряла свои карточки и боялась идти домой». Я гляжу и молчу. Потом закрыла снова глаза. Они постояли, постояли и ушли.
Вечером задремала, очнулась от странного ощущения - будто все деревенеет во мне. Холод идет от ног вверх, сердце останавливается. Поняла - умираю. Смотрю на спящую напротив маму и думаю: разбудить ее? Решила: пусть спокойно поспит, ведь все равно и она умрет.
25 марта
С 23 марта работаю сестрой в 58-м детдоме. Счастлива. Правда, устаю безумно.
Весна. Все тает. Ожили розы.
Умирает Лиля Дануева. Скончалась Евгения Петровна Алексеева. Пятый покойник в их семье. Осталась одна М. Н. в пустой квартире.
29 марта
Мыла в баке ребятишек, когда они поступали.
С баней этой был целый казус. Разделись мы, раздели детей. Входим в баню, а там моются несколько мужчин.
- Не стесняйтесь, - говорят они спокойно.
А мы моем ребятишек. Посмотрели мужчины на нас и предлагают:
- Давайте, товарищи женщины, нам старших мальчиков. Мы сами их вымоем.
Так вот и мылись дружной блокадной семьей - мужчины, женщины и дети. И никто не чувствовал свою наготу. Голод уничтожил пол.
14 апреля
Работала девочка у нас в канцелярии. Сейчас не может подняться от истощения. Мы хотели отправить ее в инфекционное отделение больницы с диагнозом «дизентерия», лишь бы там подкормили ее. Это, оказывается, единственный способ спасти человека. Но приехал неожиданно отец из Мурманска. Привез 20 банок консервов, 20 пакетов консервированной гречневой каши, сало, сгущенное молоко, сухари, варенье и еще что-то. Целый чемодан этой благодати поставили Инне под кровать. Наутро чемодана не оказалось, а у дежурного санитара появилась страшнейшая рвота. Увезли в больницу. Бедная девочка умерла.
17 апреля
Со вчерашнего дня мы c наслаждением едим салат из одуванчиков. Одно облюбованное блюдо уже доступно, очередь за лягушачьей икрой. Да, в детдоме видела больших крыс. Попробую изловить это жаркое. Вот было бы здорово: мясо с салатом. И какое мясо. Говорят, как кроличье. После войны будем есть.
22 мая
Через три дня детдом уезжает, эвакуируется. Я отказалась. Врачиха говорит, что я впала в детство. Держит и сын, и любовь к городу. Если еще такая зима - конечно, верная смерть. Лето с помощью природы, думаю, переживем.
Я - Ленинградец! 
Усатые и полосатые. Как кошки спасли блокадный Ленинград от нашествия крыс 
Щи из корней георгинов. Блокадный дневник рабочего завода «Большевик» 
Не посмел взять ни крохи. О блокадном хлебе