Продолжение. Начало в NN 24-28, 30, 32, 34, 36-43.
Этого поэта Москва почему-то "присвоила". А он первую и лучшую половину жизни провел как раз в Петербурге. Правда, мать его, с цветистым именем Флора, за 18 лет сменила 17 квартир. Жили на Максимилиановском (ул. Пирогова, 14), потом в "еврейском квартале" (Офицерская, 17), где-то на Загородном. А в этих "меблирашках" (Невский, 100, на фото) отец 3-летнего Мандельштама, хмурый, но, видать, любопытный от природы торговец кожами снял комнату на 4-м этаже, чтобы посмотреть, как повезут гроб Александра Ш. Похороны царя стали, кстати, и первым воспоминанием поэта. "Вечером я взобрался на подоконник, - писал он, - вижу: улица черна народом, спрашиваю: "Когда же поедут?", говорят - "Завтра"... Меня поразило, что все эти толпы ночь напролет проводили на улице. Даже смерть мне явилась впервые в неестественно пышном, парадном виде". Знал бы он, что смерть его явится, напротив, в слишком убогом виде - он упадет голым в лагерной бане и труп его будет валяться на свалке аж 4 дня...
В 16 лет Мандельштам был похож "на цыпленка". Но "цыпленок" еще в Тенишевском пробовал читать "Капитал", пылко выступал на митингах и гимназистом пытался уйти в "террористы". Через пять лет здесь же, в Тенишевском, он уже будет, притоптывая ногой, отбивая такт рукой, читать стихи. Когда в зале зазвучат смешки, он вдруг крикнет: "Свиньи!" и, оборвав чтение, убежит за сцену. "Я утешал его как мог, - вспоминал Георгий Иванов. - "Свиньи, свиньи", повторял он. Из зала неслись хохот и аплодисменты. Наконец, сквозь слезы, поэт улыбнулся: "Какие свиньи..."
Вообще в поэзию его буквально "за ручку" приведет мать. По одной из версий, приведет прямо в знаменитый тогда журнал "Аполлон" (Мойка, 24), который издавал Маковский, сын художника и поэт; его литераторы звали меж собой Рара Мако или "Моль в перчатках". В "Аполлоне" сошлись тогда Блок, Кузмин, Анненский, Волошин, Гумилев. И вот - Мандельштам. "Как-то утром некая особа требует редактора, - писал Маковский. - Ее сопровождал невзрачный юноша... конфузился и льнул к ней... "Мой сын... Надо же знать... как быть с ним. У нас торговое дело... А он все стихи да стихи!.. Если талант - пусть... Но если одни выдумки и глупость - ни я, ни отец не позволим". Нехотя раскрыл я листки. Стихи не пленили меня, и я уж готов был отделаться от мамаши... когда, взглянув на юношу, прочел в его взоре такую... мольбу, что сдался: "Да, сударыня, ваш сын - талант". Юноша вспыхнул, просиял, вскочил с места и... вдруг засмеялся задыхающимся смехом... Мамаша быстро нашлась: "Отлично... Значит - печатайте!"
И чуть не первой публикацией станет знаменитый его стих: "Дано мне тело - что мне делать с ним, / Таким единым и таким моим?/ За радость тихую дышать и жить / Кого, скажите, мне благодарить?" Так вот, и за данное тело, и за первый стих благодарить надо было именно мать.
Близкие звали его "Оськой", хотя "этот маленький ликующий еврей, - по словам Пунина, - был величествен как фуга". Наружность у него "обращающая внимание, - вспоминал Г. Иванов. - Костюм франтовский и неряшливый, баки, лысина... и удивительные глаза. Закроет - аптекарский ученик. Откроет - ангел". Помните, его звали "Цыпленком". Теперь же будущий критик Мочульский величал его "задорным петухом", но добавлял: "Доверчивый, беспомощный... он не жил, а ежедневно погибал. С ним случались невероятные происшествия". Возвращаясь из Германии, он теряет единственный чемодан, и с пледом в одной руке, с бутербродом в другой является в Петербург. "В потерянном чемодане, кроме зубной щетки и Бергсона, была еще растрепанная тетрадка со стихами. Впрочем, существенна была только потеря зубной щетки: и свои стихи, и Бергсона он помнил наизусть", - писал Г. Иванов. В университете так увлекается вдруг тайнами греческой грамматики, что вступает с ними в загадочные отношения. Когда узнал, например, что причастие прошедшего времени от глагола "пайдево" (воспитывать) звучит "пепайдевкос", то задохнулся от восторга и на следующий день пришел с виноватой улыбкой: "Я ничего не приготовил, написал стихи"... Чудак? Несомненно! В гостиной попросит коньяку в кофе и опрокинет все на ковер, в санях, заспорив с Гумилевым, натурально окоченеет и шлепнется оппоненту на колени. И он же, по бедности, придумал "единственную в мире" визитную карточку на двоих: на себя и Иванова, с которым был неразлучен. А еще искал "меценатов" и заплатить за извозчика, и издать альманах. Найдя, подымал вихрь заседаний, смет, авансов. Потом сообщал: "Я разошелся с издателем". - "И он, - спрашивали, - ничего не издал?" - "Издал, - расхохочется, - вопль!"
Каким-то чудом он уговаривал портных кроить в кредит костюмы, хозяев - сдавать дешевые комнаты. Симпатичные полковники в отставке и добродушные старые евреи еще водились в Петербурге. Проблемой были карманные деньги на табак и кофе; для написания стиха в пять строф ему требовалось часов восемь, не менее 50 папирос и полфунта кофе. На деле же у него было пальто, подбитое ветром, комната, из которой выселяют, некрасивое лицо и "обиды - настоящие и выдуманные, выдуманные часто больнее настоящих"... Особенно страдал от "европеянок нежных", от любви безнадежной. В Варшаве, говорят, даже стрелялся и был ранен. Но отлежавшись - вот беспечность! - его почти сразу видели в кафе "Бродячая собака" (Михайловская пл., 5), где он, давясь от смеха, уже читал: "Не унывай, садись в трамвай, такой пустой, такой восьмой"... Таким запомнит его и Марина Цветаева, которая всего один раз приедет в наш город. Но это опять новая история, и о ней, как всегда, - у другого дома поэта.
Продолжение следует)
Вероника Линтроп: «Мы не можем жить без полета, который нам дают стихи» 
"Что-то потом, когда-нибудь, вернется" 
Борьба с «бесами» мужа. Как Анна Сниткина спасала Федора Достоевского