Помните давние слова Волошина: "Только из путаницы и выступит смысл"? Он и был, рискну сказать, великим "путаником". После дуэли с Гумилевым все изменилось. Прямой, даже прямолинейный Волошин теперь повел многолетний поединок с крутой властью, с государством...
В этом вот доме (Невский, 59, кв. 1), у бывшего владельца магазина роялей Бернгарда, прожил апрель и май приехавший с юга Волошин. И выходил он отсюда в коротких штанах и смешных уже чулках "поступью чуть грузной, но решительной" не на любимый Невский - на проспект "25 Октября", как назывался тогда он. Потому что на дворе стоял 1924-й.
На Черной речке, на месте дуэли, думаю, не был. Но Черубину, ныне Лизу Васильеву, навестил (Английская наб., 74). Она работала в ТЮЗе, секретарствовала у Маршака, писала книгу о Миклухо-Маклае. Позади был арест, впереди ждали еще два, но, в отличие от Макса, история с поединком прямоте ее не научила. Она предала его еще в
13-м, когда, став "гарантом" Антропософского общества, отказалась поручиться за него. Макс простит ее. Он и с Гумилевым первым помирится - кинется в Феодосии, в ночь, к отплывающему миноносцу, на котором тот плавал в то лето... Теперь Гумилев был уже 3 года как расстрелян. И 3 года как был напечатан рассказ Алексея Толстого о дуэли; он был секундантом Волошина.
"На рассвете наш автомобиль выехал за город, - вспоминал Толстой. - Дул мокрый морской ветер... Гумилев... предъявил требование стреляться в пяти шагах... Он не шутил... Пыжей не оказалось, я разорвал платок... Гумилеву понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным черным силуэтом различимый во мгле рассвета. На нем были цилиндр и сюртук... Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, - взял пистолет, и только тогда я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на Волошина, стоящего без шапки, расставив ноги. Я в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил: "Я приехал драться, а не мириться". Тогда я начал громко считать: "Раз, два... (Кузмин сел на снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов): Три!" У Гумилева блеснул красноватый свет... Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилев крикнул с бешенством: "Я требую, чтобы этот господин стрелял..." Волошин проговорил в волнении: "У меня была осечка". "Пускай он стреляет во второй раз", - крикнул опять Гумилев. Волошин поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я... выдернул у него из дрожавшей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилев, продолжая неподвижно стоять: "Я требую третьего выстрела". Мы... отказали. Гумилев, поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям"...
Вот и все. Путаницы в жизни Волошина больше не будет. Он не был "над схваткой", как годами утверждали литературоведы, спасая поэта для читателей. Нет, он всегда был противником власти. И удивительно: дважды при этом отказался от эмиграции. Первый раз его звал Толстой. Он ответил: "Когда мать больна, дети ее остаются с нею". Второй раз в 20-м, когда на юг надвигался Фрунзе. Ужасно, но Бела Кун, развязавший террор в Крыму, не только поселится у поэта, но, по какому-то капризу, станет давать ему расстрельные списки, разрешая вычеркивать одного из десяти. Было в списке и имя Макса; палач вычеркнул его сам. А кроме обреченных поэт спас Мандельштама, Кузьмину-Караваеву. "Всюду видели его, - вспоминала Теффи. - Крутые кудри, на них круглый берет, плащ-разлетайка, короткие штаны и гетры. Он ходил... к нужным людям и читал стихи... Как ключом, отворял нужные ему ходы и хлопотал в помощь ближнему". Да и сам дом Волошина был спасением для сестер Цветаевых, Эренбурга, Софьи Парнок. Нет, он не был "над схваткой". Знаете, какие стихи прочел он самому Каменеву в Кремле? "Мрачные стражи деловито накалывают на штыки пропуска, - вспоминал свидетель. - Волошин представляется и приступает к чтению. Забавно созерцать, "рекомый" глава государства внимательно слушал стихотворные поношения своего режима". Хвалил, заметьте, и "не замечал" никакой контрреволюции. Написал записку в "Госиздат", что "всецело поддерживает просьбу Волошина об издании стихов". Но как только за поэтом закрылась дверь, Каменев, вызвав по телефону издательство, не стесняясь посторонних, скажет: "К вам придет Волошин с моей запиской. Не придавайте этой записке никакого значения..."
Волошин переживет Черубину на 4 года. Перенеся инсульт в 29-м, задумается о самоубийстве: "Смерть, исчезновение - не страшны, - напишет в дневнике. - Но как это будет принято друзьями... Лучше "расстреляться" по примеру Гумилева... Написать несколько стихотворений о текущем... Они быстро распространятся в рукописях. Пока ничего и никому об этом не говорить. Но стихи начать писать". Да, за год до смерти, почти слепой, живший рисованием морских акварелек, он опять, как в молодости, стоял у барьера - готов был писать стихи, за которые наверняка расстреляют.
...Если будете в Коктебеле, подниметесь к могиле поэта под скалой, напоминающей профиль Волошина, и вспомните самый первый стих его: "В смехе под землею жил богач..." Богач? Пожалуй, хотя и умер в бедности. Живет "в смехе"? Да, смеется и поныне над политическими временщиками. Только слова "под землею" не вполне подходили; хоронили-то в скале. Но "путаницы" не случилось и тут, случилось "чудо". "В какой-то магический, мистический час, - скажет Поляновский, - пролетающая птица обронила зерно. Загадка природы - оно проросло. Рядом с могилой выросла дикая красавица маслина"... Раз есть дерево - значит, есть под ним и земля. (Продолжение следует)
У каждого - своя правда? Лукин о силе слова и ответственности писателя 
"Что-то потом, когда-нибудь, вернется" 
Гении против «болота». Писатель Валерий Попов о героях, патриотизме и современном читателе 
«Пишу, когда мне стыдно». Выдержки из последних интервью Евгения Евтушенко